Открытый город

Некоторые гости пришли с маленькими детьми, и те со смехом бегали вокруг столов, пока взрослые разговаривали вполголоса и выражали соболезнования. Память меня подводит, но, кажется, мать почти всё время сидела в своей комнате в одиночестве, а гостей принимали в основном дед, бабушка, дядя и тетя. «Тебе тоже отведена определенная роль», – сказала мне тетя, и это значило, что я тоже должен оставаться в душной гостиной, изнывать в бубе и сокото, сшитых из колючей материи, и обходиться как можно учтивее с многочисленными стариками и старухами, уверявшими, что я их, конечно же, узнал, с многочисленными стариками и старухами, которые, пытаясь утешить сиротку, выдумывали какие-то узы между нами, едва ли подкрепленные фактами и после церемонии не возымевшие никакого неподдельного продолжения. От многих из них я снова и снова слышал сентенции, что я должен заботиться о матери, что теперь я – мужчина в доме, и эти фразы даже тогда показались мне банальными до нелепости.

Дети – в тот день с ними почему-то не было никакого сладу – всё больше распускались, а когда, заигравшись в салочки, один ребенок, взмахнув рукой, случайно опрокинул на бетонный пол полное блюдо джолофа [65], еще трое малышей неудержимо захохотали. Никакое шиканье, никакие угрозы на них не действовали, и их смех, воспарив к потолку, журчал над скорбным сборищем, к немалому смущению их рассерженных родителей. Пару раз смех затихал, но затем кто-то из детей снова прыскал, а остальные трое, не в силах удержаться, подхватывали, и их резкий, волнообразный гогот затянулся надолго. Кому-то из слуг велели увести их на задворки, но и оттуда до нас еще минут пять, не меньше, доносилось их похохатывание – в них точно бесы вселились. Это происшествие заметно покоробило взрослых гостей, зато меня позабавило, и даже теперь, когда я думаю о событиях того дня, то все равно, хотя они подернуты горестной мглой, невольно благодарю ребятишек – а старшему из них не было и восьми, – за то, что в скоротечном приступе веселья они проветрили комнату, из которой чуть-чуть не высосали воздух погребальные обряды.

На момент похорон отца мне было четырнадцать – уже не ребенок. Воспоминания о том дне ненадежны, ведь это было публичное мероприятие, а значит, подчинялось интересам других людей. Но смерть отца публичной не была: кровать, на которой он лежал, всерьез называли «смертным ложем» (в ту минуту я поразился, ведь раньше мне казалось, что это чисто образное выражение). Но именно похороны я вспоминал больше, чем смерть. Только у открытой могилы меня накрыло это абсурдное ощущение завершенности, догадка, что он не выздоровеет, не вернется спустя несколько месяцев: ощущение, опустошившее меня. И, меж тем как я предавался возвышенным мыслям, приличествующим мальчику, который вот-вот станет мужчиной, меж тем я пестовал в себе стоицизм и решимость преодолеть горе, как подобает настоящему человеку, я заодно уступал и более ребяческим инстинктам: вот почему в мои воспоминания о том, что происходило у вырытой могилы, в фильм, крутившийся перед моим мысленным взором, пока над телом отца читали молитвы, просочились вурдалаки и зомби из «Триллера» Майкла Джексона.

Впоследствии именно дату похорон, а не смерти отца я отмечал как годовщину. Именно о первой из этих дат я почти всякий раз припоминал вовремя, и 9 мая текущего года в метро, в вагоне «единички», по пути на работу меня осенило, что он покоится в земле ровно восемнадцать лет. За истекший период я затейливо оформил воспоминание о том дне, объединив не с другими похоронами – с тех пор я присутствовал лишь на нескольких других, – а с изображениями похорон («Погребением графа Оргаса» Эль Греко, «Похоронами в Орнане» Курбе), и потому реальное событие, вобрав в себя детали этих картин, сделалось расплывчатым и недостоверным. Я не мог быть уверен в подлинном цвете земли, – была ли это, как мне вроде бы запомнилось, ярко-рыжая глина; сомневался, не позаимствовал ли я с картин Эль Греко или Курбе форму саккоса на священнике. Длинные печальные лица из моего воспоминания вполне могли быть круглыми печальными лицами. Иногда, в снах наяву, я воображал отца с монетами на глазах и чинного лодочника, который забирает эти деньги и разрешает ему переправиться на другой берег.