Открытый город

Отца хоронили в редкостно знойный день, абсолютно не похоронный. Новая одежда – вовсе не черная, а темно-синяя – была мне тесновата, особенно воротник, и на жаре под открытым небом доставляла двойное неудобство. На кладбище Атан собралась большая толпа, толпа печалилась, но оказалась столь многочисленной, что к скорби примешалось смутное ощущение праздника. Кажется, среди присутствующих было много друзей и деловых партнеров моего деда, энергичного политика. Многие приехали аж из Иджебу-Ифе и других городов штата Огун, в знак почтения к деду: он на тот момент не занимал официальных политических постов, но в семидесятых был в администрации штата уполномоченным по каким-то там делам и всё еще слыл «воротилой», влиятельным человеком.

По части смерти мой личный опыт был скудным, более чем скудным. Все, кого я хорошо знал, на тот момент были живы. Но, пока в тот день хоронили моего отца, я думал о еще одном человеке, который умер – ну, или вряд ли выжил. О девочке, которая, как мне показалось, была примерно моих лет. Я сидел на переднем сиденье – ехал в школу, когда наш шофер эту девочку сбил. Дело было в бедняцком районе – вероятно, в том, где она и жила, или в соседнем, если в тот миг она направлялась в школу. Девочка лет восьми-девяти, в школьной форме, запомнившейся мне отчетливо: в светло-зеленом, цвета лайма, платье. Прекрасно помню, что мы видели, как в пробке она один раз перешла дорогу перед нашей машиной, – худенькая такая, но не болезненно-худая, просто голенастая. Потом она попыталась перейти дорогу еще раз, и мы ее сбили. Положение – наше положение – на минуту стало небезопасным: сбежались мужчины, местные жители. Шофера выволокли из машины после того, как он в растерянности просидел несколько минут за рулем, и поначалу казалось, что избиения не миновать. Но затем – возможно, смекнув, что ситуация серьезная, – он приосанился, велел всем расступиться, подхватил девочку на руки, уложил на заднее сиденье. Она была в сознании, но молчала – как будто немая. Мы отвезли ее в ближайшую больницу, лихачили так, что подвернись нам на пути другой ребенок, мы бы и его сбили. Шофер весь вспотел, хотя утро было прохладное, дул харматтан [63]. Больница представляла собой жилой дом – либо ее недавно перестроили из жилого дома; на тротуаре перед входом торчал неоновый крест. К тому времени девочка уже лишилась чувств, и у меня сложилось впечатление, отчетливое, до сих пор не могу его объяснить, – впечатление, что она не просто спит, не в коме, а умерла. Страшно взволнованный шофер понес ее на руках в больницу. «Спасите меня, пожалуйста!» – умолял он, помнится, медсестер, выбежавшим навстречу. Я остался в машине. Насколько я помню, ожидание было недолгим – наверно, минут двадцать, – а затем появился шофер, очень мрачный, и мы в полном молчании продолжили путь к школе.

Я не думал о той маленькой девочке ни остаток того дня, ни на следующий день, ни когда-либо впоследствии. Не разговаривал о ней ни с родителями, ни с кем бы то ни было. Шофер тоже не упоминал об этом эпизоде. Мысли о девочке вернулись только спустя четыре или пять лет, на похоронах моего отца, у могилы, пока священник читал молитвы над его гробом, а я предался отвлеченным размышлениям о смерти. К тому времени мне казалось, что маленькая девочка в светло-зеленой школьной форме, умершая в одно прохладное утро, похоронное утро, как бы приснилась мне во сне или промелькнула в истории, услышанной мной от кого-то другого.

После похорон состоялось застолье у нас дома. Не то многолюдное, жизнерадостное застолье, которое могло бы состояться, умри мой отец в семьдесят пять лет, но и не беспросветно-угрюмый обряд поджаривания акары [64], который устроили бы, умри он в сорок. Мой отец умер сорока девяти лет и во всем, что действительно важно, достиг успеха: блестящая карьера инженера, жена и сын, добротный дом. Итак, застолье устроили во славу прожитой им жизни и приготовили обед для нескольких десятков членов семьи, а также близких друзей, коллег, прихожан церкви, куда он ходил, и соседей, но цветовая гамма была невеселая, обошлись без живой музыки, спиртное не подавали. Люди сидели в гостиной и во дворе дома, под взятым напрокат тентом.