Открытый город

На 181‑й я свернул налево и дошел до Форт-Вашингтон мимо станции, откуда идут экспрессы маршрута «А», и Форт-Вашингтонской коллегиальной церкви, а затем дотопал до Пайнхерст – с 181‑й улицей она не пересекается, их соединяет длинная, узкая лестница, ведущая в дебри – в небольшую рощу, а та уже примыкает к 181‑й. Лестницу – головокружительно-крутую, похожую на куда более высокую лестницу, по которой взбираешься к церкви Сакре-Кёр на Монмартре, – затеняли кроны деревьев, с обеих сторон окружали заросшие – сплошные сорняки – участки, а посередине, деля лестницу надвое, громоздились двойные чугунные перила, ни дать ни взять – рельсы фуникулера; я почти ожидал, что, пока я поднимаюсь справа, слева с горки скатится пыхтящий вагончик. Лестница привела меня в тупиковый конец Пайнхерст – в иную вселенную, если сравнить с оживленной улицей в нескольких десятках ярдов ниже: в район, застроенный жилыми домами, район побогаче, район «побелее». Итак, я продолжил свой путь в окружении белых, окунулся в их менее шумную уличную жизнь, так что мне несколько минут казалось, что я один-одинешенек брожу по обезлюдевшему миру, и успокаивали только спорадические признаки жизни: на дальнем перекрестке старушка несет сумку с продуктами, у многоквартирного дома беседуют два соседа, а в окнах прелестных кирпичных домиков, возведенных поодаль от первой линии, один за другим загораются мерцающие огни. Справа от меня был парк «Беннет», застывший, примолкший: его неподвижность лишь изредка оживляли два реющих на ветру флага: государственный флаг США и, чуть ниже, черный флаг солидарности с американцами-военнопленными. У 187‑й улицы Пайнхерст заканчивается, так что маршрут вывел меня к бульвару Кабрини, идущему вдоль реки.

Пройди я по Кабрини еще несколько сотен ярдов, до самого конца, бульвар привел бы меня в парк «Форт Трион», посреди которого, как бриллиант на бархате, уютно разместился музей Клойстерс. Я вспомнил о своем последнем посещении этого музея – туда я ходил с моим другом. Мы стояли в огороженном саду, откуда виден Гудзон. Там было большое грушевое дерево, выращенное на шпалере: ему придали форму наподобие зеленого подсвечника, оно отчетливо выделялось на фоне каменной стены, и его ветки, развесистые, как Древо Иессеево, поневоле, после многолетних принуждений садовников, изгибались перпендикулярно, вписывались в одну плоскость. Под ногами у меня росли разнообразные травы, типичные для монастырских угодий: майоран, петрушка, алтей аптечный, щавель, лук-порей, центрантус, шалфей. Росли они на воле и так здесь благоденствовали, что мы заговорили о том, как здорово было бы обзавестись таким огородом.

Помню, в тот день я опустился на колени и вдохнул слабый аромат трав. Там росли мыльнянка и печеночница, обязанные своими именами древней мудрости траволечения – симпатического лечения растениями, квазимистического искусства, находившего связь между целебными свойствами растений и их внешним видом. Тогда считали, что печеночница помогает от болезней печени, так как форма ее листьев напоминает доли печени; согласно тому же принципу, легочная трава, она же медуница, помогает от одышки, так как ее листья имеют форму легких; а мыльнянку ценили используя в дерматологии. Вот к чему привели наших средневековых предков поиски смысла – к убежденной вере в то, что Господь, творец всего сущего, разбросал по миру подсказки о полезных свойствах своих творений, сокрыв в самих этих вещах намеки, которые уловит хоть сколько-нибудь наблюдательный человек. Траволечение – лишь самая примитивная разновидность подобной учености; дальнейшее развитие та же идея получила в поисках Знаков, предпринятых Парацельсом, немецким гуманистом XVI века. Парацельс полагал, что свет природы интуитивно ведет к прозрению, но жизненный опыт всё же обостряет проницательность. Если правильно истолковать свет природы, он расскажет нам через форму вещи, какова ее внутренняя реальность; итак, внешность человека в некотором роде правдиво отражает его подлинный характер. Собственно, внутренняя реальность столь глубока, что просто не может не выразиться во внешней форме, полагал Парацельс. И наоборот, в творчестве художников, если произведение не обращается к вопросу внутренней жизни, его внешние Знаки будут пустышками. В итоге Парацельс разработал теорию из четырех частей, объясняющую, как свет природы проявляется в конкретном человеке: в облике рук и ног, в форме головы и чертах лица, в общем телосложении и фигуре и, наконец, в осанке – в том, как человек держится.