Открытый город

Неподалеку, на бетонном парапете – за их спинами восходило, плавно воспаряя в небо, солнце – сидела пара. Безмолвные, ошарашенные, мало-помалу осмысляя кошмар, настигший их субботним утром. Похоже, они родом с Филиппин или из Центральной Америки – издали я не смог определить точнее. Когда я вышел на эстакаду, к ним еще только приближались деловито-бесстрастные пожарные. Пожарная машина алела, словно царапина, поперек пустой мостовой. Откуда взялась вся эта кровь около машины? И у мужчины, и у женщины травмы ног, но профузного кровотечения вроде бы нет. Сюр какой-то, самое сюрреалистичное – так я вспоминаю теперь, – что я повидал за всю жизнь. Эта картина напрасных страданий стала объективом, сквозь который я смотрел на последующий час своей жизни – час, за который я, спустившись с моста, успел дойти по Форт-Вашингтон до перекрестка с 168‑й у медицинского городка, оттуда по Бродвею через замусоренный спящий баррио, затем пройти прямиком через Гарлем, выйти на Амстердам-авеню и оказаться в тихом кампусе Колумбийского университета. Я увидел своего соседа Сета (спустя сколько месяцев, интересно? Пожалуй, впервые с того дня, когда он сообщил мне о смерти своей жены) – и остановился поздороваться. Он вытаскивал наружу второй из двух больших матрасов, ему помогал комендант дома.

– Придется купить новые, – сказал Сет. Казалось, он что-то читает на поверхности матраса, прислоненного к стене. Потом обернулся и пояснил свое решение: – В этих завелись клопы.

Сет спросил, не видал ли я их в своей квартире, и я сказал, что не видал. Но потом припомнил, что перед отъездом, пару недель назад, мой друг упомянул, что пытался вывести клопов в своей. Заявление на бессрочный контракт с Колумбийским университетом отклонили, и он бросил Нью-Йорк и всё, что в нем есть, включая клопов, ради места преподавателя в Чикагском университете. К моему немалому удивлению, его новая девушка, Лизе-Анн, уехала с ним. И именно в этот миг, пока я разговаривал с Сетом перед матрасами, в которых завелись паразиты, мне впервые открылось, как остро я буду чувствовать отсутствие моего друга.

Всякий человек должен на том или ином уровне считать себя реперной точкой при оценке психической нормальности, должен предполагать, что комната его собственного внутреннего мира не непроницаемо-темна – никак не может быть непроницаемо-темна для его собственного взора. Возможно, именно это мы подразумеваем под здравым рассудком – тот факт, что мы, несмотря на все странности, которые сами за собой признаём, в истории своей жизни мыто – не злодеи. Собственно, всё обстоит совсем наоборот: мы играем положительных – и только положительных – героев и в замысловатых перипетиях чужих историй, если те нас вообще затрагивают, ведем себя только геройски, никак не хуже. Кто в эпоху телевидения не стоял перед зеркалом и не мнил свою жизнь сериалом, который, возможно, уже смотрят миллионы? Кто, исходя из этого соображения, не вносил в свое поведение в быту толику актерства? Нам дана способность делать добро и причинять зло, и в большинстве случаев мы выбираем добро. А если не выбираем, это не коробит ни нас, ни наших воображаемых зрителей, потому что мы способны внятно объяснять себя самим себе, а также потому, что порой принимаем решения, которыми заслужили сочувствие зрителей. Они готовы верить в лучшее, что о нас говорят, верить не беспочвенно. Осмысляя историю своей жизни, глядя на нее со своей личной точки зрения, я хоть и не претендую на обладание каким-то обостренным нравственным чувством, но удовлетворенно заключаю, что в основном держался праведного пути.

В таком случае, если я оказываюсь злодеем в версии другого человека, что с того? Я даже слишком хорошо знаком с плохими историями – плохо нафантазированными или плохо рассказанными, – поскольку частенько слышу их от пациентов. Умею распознать по мимике и жестам того, кто во всем винит других и не может понять, что он сам, а не другие – общая нить всех незадавшихся отношений в его жизни. Бывают симптоматичные нервные тики, разоблачающие глубинную фальшь таких рассказов. Но то, что сказала мне Моджи в то утро, прямо перед тем, как я ушел от Джона, поднялся на мост Джорджа Вашингтона и добрался до дома пешком, преодолев несколько миль, не имело ничего общего с такими историями. Она произносила свои слова так, словно всеми фибрами души была уверена в их правдивости.

Из десятка гостей, оставшихся после вечеринки на ночь, я проснулся первым. Было часов шесть, солнце уже встало. На цыпочках, перешагивая через сонные тела на полу гостиной, я пробрался на кухню. Заварил чаю, вернулся на цыпочках обратно и уселся на застекленной террасе с видом на Гудзон. Моджи вышла составить мне компанию, села на другое низкое, мягкое кресло.