Открытый город

С этой теорией Знаков мы знакомы по ее выродившимся разновидностям – френологии, евгенике и расизму. Но зоркое внимание к перекличкам между внутренним духом и внешним, физическим обликом – еще и секрет успеха многих художников, живших в одно время с Парацельсом, особенно южногерманских скульпторов, резавших по дереву. Дотошно изучая свойства древесины и способы воспользоваться этими свойствами, чтобы придать скульптурам особые качества, они создавали произведения искусства на веки вечные – именно такими вещами изобилуют залы и коридоры Клойстерса. Рименшнейдер, Штосс, Лейнбергер и Эрхарт обрабатывали дерево липы, опираясь на свои глубочайшие технические познания, и их усилия подружить дух материала с его зримой формой хоть и проходят по разряду художественных ремесел, но в конечном итоге не так уж отличаются от усилий врачей-диагностов. Особенно в случае нас, психиатров: мы пытаемся отыскать во внешних Знаках намеки на факты внутреннего мира, даже когда взаимосвязь крайне туманна. По этой части мы добились лишь скромных успехов, и напрашивается сравнение, что сегодня наша ветвь медицины столь же примитивна, как во времена Парацельса – хирургия.

В тот день, обуреваемый этими мыслями о Знаках и симпатическом траволечении, я попытался изложить моему другу, как изменился мой взгляд на практическую психиатрию. Я сказал ему, что для меня каждый пациент – темная комната, и когда я, обследуя пациента, вхожу в эту комнату, то считаю наиглавнейшим действовать неспешно и вдумчиво. Я всегда держал в голове требование «Не навреди» – древнейший принцип медицины. Когда имеешь дело с болезнями, заметными извне, свет ярче, Знаки выражены более выпукло, а значит, их не так-то легко прозевать. В случае проблем с психикой диагностика – более лукавое искусство, поскольку даже ярчайшие симптомы иногда незримы. Диагноз ускользает в основном потому, что информацию о психике мы черпаем из самой психики, а она способна на самообман. «Мы, врачи, – сказал я моему другу, – зависим – причем куда сильнее, чем специалисты по лечению физических болезней, – от того, что нам расскажет пациент. Но что поделаешь, когда призма, сквозь которую мы смотрим на симптомы, часто – сама себе симптом: психика индивида непроницаема для его же внутреннего взора, и поди разберись, где именно расположены слепые пятна человеческого сознания. В офтальмологии описан отдел позади глазного яблока – диск зрительного нерва, где из глаза выходят ганглии зрительного нерва: их примерно миллион. Именно там, где теснится слишком много нейронов, отвечающих за зрение, само зрение не работает». Помнится, в тот день я объяснял моему другу, что долгое время мне казалось: значительная часть работы собственно психиатров и вообще всех специалистов по психическому здоровью – на самом деле слепое пятно, такое огромное, что застит почти весь глаз. «Наши познания, – сказал я ему, – лишь малая толика по сравнению с тем, что все еще покрыто мраком, и именно ввиду этой крайней узости возможностей наша профессия одновременно влечет к себе и разочаровывает».

Я нашел нужный дом, Джон поговорил со мной по домофону и впустил меня. Я поднялся на лифте на двадцать девятый этаж. В дверях меня встретил Джон; на нем был фартук.

– Входите, – сказал он, – очень рад наконец-то лично познакомиться.

Народу было уже довольно много. Джон работал трейдером в хедж-фонде и уже сколотил немаленькое состояние, судя по его жилищу – просторному, обставленному не без шика: мебель в стиле модернизма середины века, целая коллекция ковров-килимов и рояль «Фациоли». По моим прикидкам, Джон был старше Моджи лет на пятнадцать. В его словоохотливости чувствовалась легкая натужность, а румяные щеки и козлиная бородка с проседью выглядели, как я нашел, отнюдь не привлекательно. Ко мне подошла Моджи, и мы обнялись.

– А почему на руке бинт? – спросила она. – Боксом увлекся, что ли?

Я что-то промямлил – споткнулся, мол, о порог, – но Моджи уже скрылась в кухне. Оттуда окликнула – спросила, что я буду пить. В ответ я выкрикнул какие-то слова, какие именно – запамятовал еще раньше, чем смолк отзвук моего голоса: ведь я мог думать только о том, какая она красивая, как манит к себе и, разумеется, совершенно недостижима.