Открытый город

– Как спалось? – сказал я и хотел было расспросить о физике из Кливленда – действительно ли она, как я подозреваю, глухая? Но Моджи уставилась вдаль, на реку, сощурив глаза. А потом обернулась ко мне и сказала тихим и ровным голосом (он доносил что-то вроде эмоции только посредством того, что интонирование начисто отсутствовало), что есть одна вещь, которую ей хотелось бы мне рассказать. А затем, всё с тем же плоским аффектом [68], сказала, что в конце 1989 года, когда ей было пятнадцать, а мне на год меньше, в их доме в Икойи, на вечеринке у ее брата, я взял ее силой. А потом, сказала она, не отрывая глаз от сверкающей реки под нами, в последующие недели, месяцы и годы я держался так, словно знать ничего не знаю и даже ее, Моджи, позабыл – даже не узнал при встрече – и никогда даже не пробовал сознаться в содеянном. Этот мучительный обман длится доныне. Но для нее всё было по-другому, сказала она, для нее отрицание фактов было недостижимой роскошью. Более того, я присутствовал в ее жизни неотступно, словно пятно или шрам, и она думала обо мне, то мимолетно, то с затяжной изнурительной болью, почти каждый день своей взрослой жизни.

В таком духе Моджи продолжала еще, наверно, минут шесть-семь. Перечислила, кто еще был на той вечеринке, и изложила свои четкие воспоминания о случившемся: мы оба пили пиво, она была почти в отключке, а я отвел ее в другую комнату и взял силой. Следующие несколько недель у нее было желание уйти из жизни, сказала она. Я не хотел даже взглянуть на нее, сказала она, а ее брат Дайо знал, что всё это произошло, – нет, с ним она об этом не разговаривала, но просто невообразимо, что той ночью – вся эта темнота, и заметно было, кого за столом нет, – Дайо ни о чем не догадался, и она его возненавидела, сказала она, за то, что он никак не попытался ее уберечь. И вот теперь мы сидим тут, уже взрослые, а она до сих пор носит в себе эту рану, и когда она увидела меня вновь, и увидела, что я всё такой же бессердечный, это растравило и заново всколыхнуло боль, такую же сильную, как и в те мучительные недели, но на сей раз, сказала она, она пыталась, сама не понимая почему, таить боль и искать в ситуации хорошие стороны. Попыталась простить, сказала она, и позабыть, но ни то, ни другое не получилось.

В голосе Моджи – а всё это время она не повышала голос – прорезались напряженные, надрывные обертоны: казалось, она вот-вот охрипнет.

– Ты не скажешь ни слова, – сказала она. – Я знаю: ты не скажешь ни слова. Я – лишь очередная женщина, чьему рассказу о надругательстве не поверят. Сама знаю. Послушай, все эти годы ожесточение пожирало меня изнутри, потому что дело давнее и доказательств нет, – мое слово против твоего, и ты скажешь, что всё было по обоюдному согласию или что вообще ничего такого не было. Наперед знаю все твои потенциальные ответы. Вот почему я никому ничего не рассказывала, даже своему близкому человеку. Но он всё равно видит тебя насквозь – тебя, психиатра, всезнайку. Я знаю, ты думаешь, что он просто шут. Но он хороший человек, получше тебя. Он мудрее, глубоко понимает жизнь – где уж тебе! Так что мне даже не нужно ни о чем ему рассказывать – он сам знает, как пагубно ты повлиял на мою жизнь.

Не думаю, Джулиус, что ты хоть чуточку изменился. Ничто на свете не изглаживается только потому, что ты предпочел об этом забыть. Восемнадцать лет назад ты взял меня силой, потому что это могло сойти тебе с рук, и, я так понимаю, действительно сошло. Но только не в моем сердце – ничуть! Я проклинала тебя не счесть сколько раз. И, не спорю, сегодня ты, возможно, такого бы не сделал, – а впрочем, я и тогда не думала, что ты способен на такое. Одного раза достаточно. Ну а теперь ты скажешь что-нибудь? Что-нибудь скажешь?

Проснулись другие, начали расхаживать по квартире. Моджи замолчала, по-прежнему не отрывая глаз от блеска Гудзона. Мне показалось, что она вот-вот заплачет, но, к моему облегчению, этого не произошло. Любому, кто вышел бы в тот миг на террасу, не пришло бы в голову, что мы не просто так сидим и любуемся игрой света на речной глади.

Солнце, только что поднявшееся над горизонтом, освещало Гудзон под таким острым углом, что река сияла, словно алюминиевая крыша. В тот миг – помню совершенно отчетливо, словно вся сцена сейчас заново разыгрывается перед мысленным взором – я вспомнил, что Камю рассказывает в своих дневниках двойную историю про Ницше и Гая Муция Сцеволу, древнеримского героя, жившего в VI веке до новой эры. Когда Сцевола пытался убить этрусского царя Порсену, его схватили, а он, отказываясь выдать сообщников, в знак бесстрашия сунул правую руку в огонь и не отдергивал, меж тем как рука обгорала. Так он и заслужил свое прозвище Сцевола – «левша». Ницше, как рассказывает Камю, возмутился, когда его одноклассники не поверили в правдивость истории о Сцеволе. И тогда пятнадцатилетний Ницше выхватил из камина горящий уголь и стиснул в руке. И, разумеется, обжегся. У Ницше на всю жизнь остался рубец.