Открытый город

Могло быть и хуже: эта мысль бесила, эта мысль была полна фальши, ведь то, что случилось, и есть «хуже – хуже, чем безопасность и непоруганное тело. Затем накатилась боль, физическая боль, словно температура воздуха внезапно повысилась, по всему телу расползся сухой жар. Из глаз потекли слезы. Дышать было больно. Я заподозрил у себя перелом одного или двух ребер, но в итоге подозрения не подтвердились. Костяшки пальцев левой руки облеплены песком и кровью, на левой ладони – царапина, пересекающая запястье; этой рукой я загораживал голову, когда лежал на асфальте в позе эмбриона, прижав колени к груди, втянув голову в плечи. Во рту всё онемело, словно после визита к зубному. «Это не мой рот», – подумал я, ощупывая языком полость рта – непослушного, чуждого, безобразного рта.

Я кого-то увидел – наконец-то – на дальнем перекрестке. Нет, не на самом дальнем – в двух кварталах. Человек был щуплый, медлительный, похожий на подступающее воспоминание. Я встал на ноги, отряхнул одежду и зашагал, слегка хромая, скрипя зубами, чувствуя, как расплывается по лицу уродство. Но этот человек купился на мою маскировку. Старик, одетый в комбинезон. Прошел мимо и не заметил или из безразличия предпочел не заметить, что меня только что избили.

Возвращаясь пешком, я по возможности держался в тени. Идти было недалеко. Мальчишки растворились в парке и теперь, вероятно, уже далеко, где-то в дебрях Гарлема. В вестибюле нашего дома никого не было, лифт оказался свободен. Я вошел в свою квартиру и долго стоял перед зеркалом в ванной. Дотронулся до подбородка, осторожно провел пальцем снизу вверх по щеке. Лицо болело, распухало, яростно лиловело. Я снял одежду: сначала испачканное черное пальто, потом незапятнанную, измятую зеленовато-голубую рубашку. Рубашку – я ее надевал редко – подарила Надеж. Здравомыслие вернулось: надо промыть раны (я рассудил, что в больницу обращаться необязательно) и заявить в полицию. А еще мои кредитные карты: насчет них позвонить в первую очередь, свести к минимуму финансовый урон. А потом уже в полицию кампуса: полицейские вывесят у лифта объявление (так уже было много раз, во всех предыдущих случаях, когда жертвой был не я), что в нашем районе недавно совершено нападение, подозреваемые: пол – мужской, цвет кожи – черный, возраст – молодежь, рост – средний, телосложение – среднее.

Я открыл окно и выглянул. Уже совсем стемнело, и небо было угольно-серым, а ближе к уровню земли тьму разрубали лучи далеких галогенных фонарей. Здания на другой стороне улицы представляли собой многоквартирные дома, населенные в основном студентами и преподавателями нескольких учебных заведений неподалеку: Педагогического колледжа, Объединенной теологической семинарии, Еврейской теологической семинарии и Юридической школы Колумбийского университета. В одной из квартир, почти вровень с моей по высоте, сидела лицом к стене молодая женщина. Она была в шали и раз за разом склоняла голову – молилась, «давен» [59], в желтом свете торшера. Несколькими этажами выше, на плоской крыше здания, большая труба изрыгала широкий столб серого дыма. Дым походил на замедленный взрыв, беззвучный, вздымающийся волнами, его края перетекали в более насыщенный мрак небосвода. В моей же квартире было темно. Я еще раньше заварил себе чаю и теперь пил его, наблюдая, как молится женщина. «Другие – не такие, как мы, – мысленно сказал я себе, – их формальности отличаются от наших». Но я тоже молился, я был бы рад сидеть лицом к стене и давен, если бы мне досталось именно это. Молитва, как я давно для себя заключил, никоим образом не обещание, не способ получить от жизни то, чего хочешь; она – всего лишь практика присутствия и только, терапия путем того, что присутствуешь в мире, даешь имена заветным желаниям – как вполне сформированным, так и доселе аморфным.

Миновало всего два часа. Я содрогался от шока, всё еще мысленно изумлялся внезапности случившегося; но в каком-то смысле оно уже казалось мне чем-то типа потасовки на школьном дворе. Пережил ли я мимолетно то краткое мгновение, когда, словно старик, которому смерть отрадна, смирялся с очередным, а затем и с последующим ударом? Нет, такого не было. Я разве что страшился боли и боготворил состояние, когда ничего не болит. «Как я только мог упустить самое главное в жизни?!» – подумал я тогда, валяясь в грязи. Как я мог не сознавать всеми клеточками мозга, как замечательно оставаться невредимым?