ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

что не заслуживаем того за нашу доблесть (non meruimus pro virtute nostra) у ваших

милостей,—потому что соблюли верность, то чего же нам наконец надеяться? (quid

tandem sperantium nobis)? Если не можете, то — мы погибнем. Сделайте же еще

попытку: пошлите к Хмельницкому от имени королевичей: ибо, как нужда ломает

закон и достоинство Республики, так и случаи творят законы (jako necessitas frangit

legem et dignitatem ReipubJiжae, tak casus faciem leges): иначе—и самую элекцию, эту

зеницу свободы (hanc pupillam

.

ВИВ

libertatis), основание и фундамент нашей вольности (basim et fundamentum swobody

naszej), погубите вы вместе с собою. Боюсь, чтобы те, которых силу подавляет

убожество (ktуrych moe premitur egestate), не вздумали, в своей беде, покуситься на что-

нибудь горшее, чем Хмельницкий (czego gorszego nie chcieli, niџ Chmielnicki). А потому

—или сокращайте элекциго, чтобы вместе с королем явились и всякие способы я легче

все пошло, или уж, опустивши руки, будем ожидать милосердия Божия, или же,

наконец, побросав сады да фонтаны и взявшись за руки, давайте погибнем все разом!

Это лучше, нежели бежать в Данциг. Скажу вам откровенно, господа, что если вы

хотите оставить себе только Привисляищину (Powiњle) и напиею гибелью купить себе

мир, то нам лучше убить себя с вами (tedy siк wolimy zabijaж z w Mciaini). И такъ—или

выбирайте короля, или хлопочите о мире.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта лукаво прямодушная речь; но в

сеймовом дневнике записано следующее:

„Луцкий бискуп (Андрей Гембицкий), не желая дать 10.000 червовых злотых,

плакал, и пан маршал, из сожаления к нему (їaиuj№c biskupa straty swego), записал в

реестре, эти деньги полученными. Пап Фредро (львовский каштеляп, писатель-

философ) корил панов, что в прежния вербовкн, которые делались па притеснение

наших вольностей, бросали золотую посуду на деньги, а теперь ваши милости, паны

сенаторы, даете такия малые вспоможения погибающему отечеству, что весь Сенат

едва сложился на 1.000 человек. Клянусь Богом, я продаю последнее имущество;

пускай только мне за него заплатят, не прикоснусь к деньгам, лишь бы снасти

отечество. Вы, господа сенаторы, дадите строгий отчет Богу за то, что не спасаете

отчизны. Вчера я предлагал набрать пехоту в городах,--никто не слушал меня. Просил

их милостей панов печатарей, чтобы приватно, собственным авторитетом, убеждали

королевичей мириться в соискании престола (aby siк godzili о paсstwo),— и на это

отвечали молчаниемъ^... Коронный канцлер говорил, что когда до нас доходят

печальные вести, это нас так поражает, что мы тотчас все даем и все бьем; а когда

выйдем из-под сеймового навеса (z szopy), тотчас позабываем обо всем и думаем

только о добром здоровье вашмости. Первый разгром ббоза так нас потряс и

воодушевил, что только и кричали, что бей его! рази ело! Я думал, что уж и Крым, и

Константинополь возьмем чагою. Прошло несколько дней,—и наше одушевление

исчезло без следа (az owa ochota zgasиa w nas, ani jej sиychaж, cisт. и. 40

314

.

n№ж w nas byиo). Теперь опять новая тревога разбудила в нас любовь к Речи

Посполитой, а там за бокалами смотри—опять забудем все. Чтб же пас испортило?

Мир, продолжительный мир, в котором научились мы, как сказал кто-то, по-немецки

хозяйничать, по-итальянски фоитанничать, по-французски модничать и ароматничать.

А нас и предков наших Господь Бог поставил, как редут и предостение всего

Християиства (jako propugnaculum totius Christianitatis, jako antemurale wszystkiego

Chrzeњciaсstwa)".

В 12 заседании (19 октября) гродзкий писарь внес законопроект, чтобы никому из

отцов отечества не дозволялось ни самому спускаться вниз по Висле в Данциг, ни

скарбов и вещей не возить.

Кисель жаловался перед сеймом па крайнее убожество малорусских

землевладельцев, разоренных козаками. „Здесь нас такихъ" (говорил он) „plus minus

20.000. Жить нам нечем, просить милостыни не у кого. Когда напш братья так туги на

ухо (obdurate aures braterskie), то единственное средство—сохранить срок элекции да

выбрать поскорее короля: тогда и отечество спасем, и положение шляхты восстановим.

Если же ваши милости останетесь и впредь жестокосердыми к нам, то придется нам

промышлять о самих себе"...

Но тут собрание вспомнило вчерашния слова оратора: „Боюсь, чтобы те, которые

слабосильны только потому, что убоги, не покусились на что-нибудь горшее, чем

Хмельницкий",—и закричали: „Это imperiosa vox et dictatoria"!

„Нет, господа!" (отвечал Кисель): „это не vox imperiosa ѵ а о

ѵ х lacrymosa *). У нас

ничего не осталось, кроме имени да голоса титула. Если нельзя ничем помочь нам, то,

спасаясь от гибели, мы будем принуждены каким бы то ни было способом возвратить

себе древнюю свободу и прежние достатки (quibuscunque mediis antiquam libertatem i

pierwsze достатки nasze vindicare)".

Видя, что никто ничеи'о не делает и все только бесконечно говорят, спорят, взаимно

грозят, „великопольский генералъ" выразил опасение, чтобы сеймующие паны не

рассеялись, подобно пилявецкому войску, при появлении неприятельской чаты.

Предупредить подобную катастрофу находил он возможным только соединением