Отслойка

Безуспешный поход в туалет только еще сильнее раздразнил шов. Я легла на койку и накрылась одеялом с головой. Боль была похожа на рой жужжащих мух. Голова стала тяжелой, и я наконец провалилась в поверхностный сон.

Мне снился кошмар. Я была на рынке, и мясник, взяв нож, спрашивал, сколько ему срезать с моего живота, я все пыталась защититься, но руки безвольно повисли вдоль тела, а ноги словно приросли к земле.

Проснулась я вся потная, с температурой и невыносимой головной болью. Нужно срочно поставить уколы.

Мне было невыносимо стыдно пукать в палате. Но сейчас я была готова на все, только бы режущая боль от газов прошла. Я зажмурила глаза так сильно, что поплыли белесые круги. Нужно срочно что-то придумать. Залезла в шоппер и нашла пакет с лекарствами для ребенка. Газоотводные трубки на случай колик, хотя они и начинаются после первого месяца, но я все равно попросила Руса привезти их.

Я пошла в туалет и, раздвинув ноги, попыталась воткнуть трубочку, было больно, она никак не хотела входить. Я выкинула ее, достала новую и обслюнявила кончик, затем медленно ввела. Ничего не произошло, я посидела так еще какое-то время. Слегка потужилась, ничего не вышло, а боль резко выступила холодным потом по всему телу.

Хочу в душ, хочу пропукаться, хочу, чтобы перестало болеть. Я сидела на унитазе и плакала. Взрослая тридцатилетняя женщина не может сходить в туалет. Интересно, колики похожи на это? Если да, то на месте младенцев я бы орала без устали во всю глоточку.

Я вытерла кровь, натянула трусы с полной прокладкой и вернулась на койку.

Трясущимися руками набрала шприц, стянула трусы. Вывернуться назад, чтобы поставить себе укол, оказалось той еще задачей. Шов болел так, что даже кончики пальцев на ногах онемели.

– Перде, ты же медсестра, укол не поставишь? Я бы сама, но в ляжку не могу – чулок, если сниму, потом не натяну, а до попы не дотягиваюсь…

– Жоқ, иди лучше медсестру попроси, я уколы ставить боюсь.

– Боишься ставить уколы?! Ты ж медсестра, ты чем там в поликлинике занимаешься? – Я взбесилась и чуть не ляпнула: – Зря взятку давала.

– Терапевту на приемах помогаю…

Уши заложило, голова закружилась, я взяла шприцы и пошла к посту.

– Пожалуйста, поставьте мне уколы.

– Я вам уже сказала – не положено.

– У меня свои лекарства, вам только уколоть, – я, скрючившись, схватилась за край стола.

– Свои привезли? Тогда идемте в кабинет, – она отложила ручку и пошла вперед.

После уколов я легла на койку и поджала ноги.

Как и большинство женщин, меня воспитала женщина. И в детстве мне как будущей женщине говорили: девочки не пукают, девочки не матерятся, не пьют, не курят, не скандалят. Девочки умные, аккуратные, красивые. «А что они делают? Девочки?» – «Ты что, не понимаешь, они красивые». Активнее всего этот посыл в мою жизнь нес папа. Ему было страшно представить, что я буду работать на обычной работе, жить от зарплаты до зарплаты, таскать тяжелые пакеты с базара. Хотя мама их таскала, мама работала, и мама курила. Папа все время говорил, что я особенная, он называл меня «адемуша» – «красавица». От него мне достались вспыльчивость и упругие круглые ягодицы – папа был профессиональным греко-римским борцом, чемпионом Союза.

Скоро я поняла, что, видимо, не такая уж я и адемуша. Это случилось во втором классе: моим одноклассницам на День святого Валентина пришло по пятнадцать-двадцать бумажных сердечек, а мне всего три, и те от подруг. Я долгое время страдала оттого, что некрасивая. Моих подруг-красавиц раздевали глазами, у них были ухажеры и свидания. А я занималась балетом, дралась и учила французский. Тогда я поняла, что дело не в красоте. Мужчины меня боялись. Потому что я все могла сама и всегда знала, чего хочу. У меня были убеждения, мораль и личный кодекс. Я почти всегда была верна себе. Кроме первого поцелуя: я думала, у нас любовь, а оказалось, мы просто тренировались, чтобы он потом предложил встречаться моей подруге. После этого я долгие годы влюблялась совсем как в английских романчиках. Вздыхала, писала стихи, следила за их пальцами, шевелюрами, взглядами, краснела. Мне было семнадцать, я любила страдать, я была дурочкой.

С мужем все было иначе. Я почему-то сразу поняла, что он другой, что он мой. Я вцепилась в него и не отпустила бы ни за что. Ему я отдалась, он был первый, единственный, и я надеюсь, что так оно и останется. Неизменным осталось одно: даже рядом с ним я себя ненавижу. Дело никогда не было в красоте или морали – в пекло эту чушь. Дело было в лютой, бесконтрольной, шайтанской[72] ненависти к себе. К телу, лицу, волосам, смеху, настроениям, мыслям.

К моменту рождения Урсулы у меня за плечами была одна реальная неудачная попытка суицида и миллиарды удачных в моей голове. Я смаковала свою смерть, потому что после мне было бы наплевать на страхи, ненависть, любовь и прочее. Я бы, наверное, наконец выспалась. Как же сильно я хотела спать. Как же сильно резали газы в животе, тошнило, раскалывалась голова, пекло приходившее волнами молоко.