Отслойка

– Добрый день. У меня-то все хорошо, – она усмехнулась. – Ты там как? Как малышка?

– У нас все хорошо, малышка уже может сосать грудь.

– Ну это суперновости! Если грудь взяла, значит, головушка работает. Слава богу, – она вздохнула.

– Я тоже в порядке. Меня даже могли бы выписать. Кстати, Олесь Романовна, вы же работали в первом роддоме? Вы… – я замялась, но, вздохнув, продолжила, – не подскажете, где тут курилка?

– Курилка? Видимо, тебе и правда совсем хорошо. Идти далеко, шов разболится. Не стоит много двигаться, ходи, но не перетруждайся.

– Я потерплю, – эту боль я была готова терпеть, так как знала, что будет награда.

– Ну хорошо, нужно будет спуститься вниз в цоколь, помнишь, как до рентгена идти? Вот так же, только по коридору в другую сторону. Около лестницы будет дверь. Только иди ночью, попадешься там днем, – она замолчала, – высекут.

Я улыбнулась, потому что слышала в ее голосе улыбку.

– Хорошо, а можете еще раз в аудиосообщении продублировать, пожалуйста?

– Конечно, сейчас надиктую. Отдыхай, береги себя.

– Спасибо большое.

Я отложила телефон и подтянула коленки к подбородку, остается только дождаться ночи.

Грудь все еще болела, саднила как рана. Я сцедила все, что смогла, но это не помогало. Я пошла на пост и спросила, нет ли у них медсестры, которая может помочь сцедиться. В ответ мне фыркнули что-то вроде «скоро придет» и отправили в палату.

Карина ревела, что-то в ее надрывных стонах и зверином реве подсказало мне, что это не от боли. Я посмотрела на Перде и вскинула брови. Она молча пожала плечами, прижимая сына к груди.

– Я ве-ведь не виновата… это… кто знал.

– Что случилось? – Я присела на край ее кушетки и протянула ей салфетку.

Она вытерла нос тыльной стороной ладони, размазав по лицу белую соплю.

– На вот, вытрись, – я сунула ей салфетку.

– Мне… мне позвонила ма-ма, – всхлипнула она.

– Что-то случилось дома?

– Я случилась! – закричала она и опять разрыдалась.

«Тебе бы бокал просекко… а то и бутылку», – подумалось мне. Сама я редко рыдала или сильно печалилась, а если и грустила, то топила негатив в игристом.

– Мама выгоняет меня из дома… сказала, чтобы я не возвращалась к ним.

– Это из-за ребенка?

– Да, сказала, что ей не нужна дочь-шлюха. Это ведь уят на всю семью…

Уят… концепт стыда или, скорее, позора в казахском очень странный. Поняла я это, когда попыталась представить ситуацию, в которой это слово было бы применимо к мужчине. Например, женщина может накликать уят, если она не девственница, если у нее внебрачный ребенок, если она откровенно одета, употребляет алкоголь, курит, разводится и возвращается к родителям, даже если ее в этом браке били. Развод – позор, а терпеть побои не уят. Для мужчины бить женщину не уят, она его довела, изнасиловать – тоже не уят, сама виновата: была в клубе с подругами, еще и в юбке, считай, открыто сказала: трахните меня, пожалуйста. Если сын уехал учиться за границу и снаркоманился там – у него просто не вышло, но это не уят.

Наверное, единственный уят, относимый к мужчинам, и то только отчасти, это когда устраивают свадьбу и не могут позвать триста человек родственников, друзей, коллег и прочих. «Уят болады, соз болады». Дословно это можно перевести как «Будет стыд, будут слова».

Даже если женщина выходит замуж за иностранца и счастлива в этом браке, это уят. Я вспомнила видео, недавно попавшееся в инстаграме[80]: казашка живет в Нью-Йорке, замужем за темнокожим парнем, такая красивая пара, трое или четверо детей, кофейные кудрявые малыши. А в комментариях такой срач: «предала свой народ», «а казаха не нашлось?», «фу, ебется с черным». Все это было с тухлой отдушкой уята. Или фото разных казашек, блогерок и обычных девушек в купальниках или нагишом, которые подписаны: «уятмэны, ваш выход». А уятмэны не спят, они сидят в кустах с заряженными автоматами заготовленных едких комментариев о том, что такую точно не возьмут в жены, «постыдилась бы, у тебя ведь есть отец!». И ладно мужчины, но самые зловонные комментарии, от которых за километр несет комплексами, несчастьем и ограниченностью, пишут женщины. «Я бы отказалась от такой дочери», «убила бы свою дочь, если бы она так сибя вила». Во мне всегда бурю негодования вызывали орфографические ошибки таких комментаторов. А любое женское тело – восхищение. Я ненавидела каждую злую комментаторку, хотя и понимала, что, вероятнее всего, у монитора сидит несчастная женщина, такая же заложница нашего общества. Общества мизогинии, ненависти и зависти.

– Но ты ведь… не специально. – Боже, что я несу… Я почесала свои спутанные волосы, под ногтями остались липкая грязь и желтоватые чешуйки кожи. – А до этого мама ничего не говорила? Ну, когда ты только узнала, что беременна.

– Я не хотела рожать, говорила об этом маме, а папа настоял, чтобы сохранила, сказал, что если я сделаю аборт, то убью его, папу…

– А мама?

– Мама со мной почти не говорила, она надеялась, что Канат на мне женится, но он бросил меня на пятом месяце. Сказал, что это не его ребенок.

– Мудак… это очень легко доказать, ты должна подать на алименты.