Отслойка

Я перечитала это слово несколько раз, прежде чем поняла, что это не сокращение. Медленно я подняла глаза и еще раз огляделась. В правом углу лежал маленький сверток. Я сразу поняла, что или, вернее, кто это. Но все равно сделала пару шагов вперед. Я хотела быть уверенной, что не увижу здесь Урсулу.

Сына Айши туго запеленали в белую пеленку. Крошечное безбровое лицо было нормальным, казалось, он просто спит.

Я думала, что заплачу, но вместо этого мои губы растянулись в идиотской улыбке или гримасе. Помню, как Айша бесновалась, кричала. Ей даже не дали взглянуть на него. А я смотрела на нос-кнопочку, прикрытые синеватые веки с ручейками сосудов. Я хотела убедиться, что это не моя дочь… «Ты правильно радуешься», – сказала медсестра из реанимации. И я в самом деле радовалась. Как и любая другая мать радовалась бы на моем месте, обнаружив, что это не ее ребенок. Что это кто-то другой, неизвестный мне.

Чувство стыда подкатило к самому горлу, и я тихо кашлянула. Нужно что-то сказать. Нужно ему или мне? Я обернулась и вдруг поняла, зачем здесь лампа.

Старая казахская традиция – на протяжении сорока дней после смерти семья не гасит в доме умершего лампу. Так душа, которая перейдет в иной мир только через сорок дней, не потеряется. Всегда найдет дорогу домой.

Эта лампа горела здесь, чтобы душа мальчика нашла это место.

Я поджала губы. Этого ведь тоже нет в протоколе, но они принесли сюда лампу и удлинитель. Значит, не все человеческое им чуждо. Об этом Айша никогда не узнает, но, даже если врачи не смогли спасти ее сына, они все же позаботились о его душе.

Каково врачу, когда такое случается? Когда умерла моя ажека, я часто думала, что этого бы не произошло, если бы я с ней больше говорила, если бы гуляла с ней во дворе, но мне было двенадцать, меня интересовали рок-группы, мальчики и прочая чепуха. Я с ней не гуляла и мало говорила. Конечно, моей вины в ее смерти нет. Я бы ничего не смогла сделать, даже если бы захотела. Но врач ведь может – это его работа – спасать жизни. А он не смог. И теперь до конца будет жить с грузом вины. Я знаю, что они не забудут, и не из-за взбучки от Министерства здравоохранения, а потому что они люди. Человек не может просто забыть такое. Пережить потерю ребенка для матери невозможно. Это горе, которое никогда не получится забыть, отпустить. А у врачей? Разве мы расстраиваемся меньше, если у нас умирает вторая или третья тетя или бабушка? К смерти нельзя привыкнуть. Интересно, как живет та врач, что принимала роды у Ани? Как она спит?

– Твоя мама… – я смахнула горячие слезы, – очень тебя любит. Она была бы лучшей мамой на свете. А ты был бы лучшим сыном для нее. Она не смогла прийти к тебе, но ты знаешь, где она, для тебя оставили эту лампу. У нас тут невесело, но, если бы ты мог… – голос задрожал, – присниться и сказать ей, что тебе там не так плохо… – я не окончила фразы.

Вышла и побрела обратно в палату.

На свете нет слов, которые могут утешить маму, потерявшую ребенка. Я слышала от взрослых женщин: «Молодая, родишь еще». Они не говорили это мне, но так говорят потерявшим ребенка. Для всех окружающих это плод. Но когда ты девять месяцев носишь его в своем теле, для тебя он все, кроме плода. Он именно все.

Пустота, с которой ты покидаешь роддом без ребенка, никогда не заполнится. Это физическое ощущение отсутствия. В твоих руках нет конверта с рюшами и кричащим комочком внутри.

Когда он есть, все иначе. Он подрастет и будет плакать от колик, от режущихся зубов, он будет будить тебя по семь-восемь раз за ночь. У него будет температура, понос, ветрянка, иногда он будет плакать просто так, чтобы привлечь твое внимание, а ты будешь уставшей, обессиленной, с больной поясницей, жирными волосами и синими кругами под глазами. Но ты будешь кому-то мамой. И это навсегда.

В одном исследовании ученые выяснили, что, после того как рождается ребенок, у женщины активируется какая-то доля мозга, отвечающая за тревогу о ребенке. И больше никогда не отключается.

Айша навсегда мама, хоть и без ребенка.

Мне снилась ажека. Я спала, в моей комнате всю ночь горела лампа. Вдруг на край кровати кто-то сел. Простынь натянулась, а матрас прогнулся. Я протянула руку к невидимому гостю и резко проснулась.

– Встаем-встаем! Кварцевание! Быстро!

Я сильно зажмурила глаза и села. От резкого подъема шов заболел. Дети в палате орали, орали и в коридоре, но каким-то образом мой мозг перестал воспринимать эти звуки. Они стали такими же, как тикающие часы или шум дождя. Фоновыми.

Я встала и вдруг чихнула. В прокладку вылетел склизкий шматок. Выругавшись про себя, я пошла в ванную. Попыталась худо-бедно оттереть кровавые последствия чиха влажными салфетками, сменила прокладку, помыла руки и вышла в коридор.