Отслойка

– Жоқ, не заразно, – медленно покачала головой санитарка. – У нее был сепсис из-за воспаления матки.

– Почему? Как это случилось? – Я поглубже запахнула халат.

– Осложнения после родов, она тут неделю почти лежала. Ее ене устроила скандал, мол, что она тут лежит, а там дом, хозяйство, скотина, дети старшие. Приехали за ней всей семьей. Врачи ее выписывать не хотели, говорили, что есть риски, еще пару дней ей полежать, но ене скандал устроила, и женщина уехала домой. Они живут далеко, километров сто или что-то такое. Кесерева болыпты[93]. Шов воспалился, она там сразу пошла коров доить, беш родственникам варить, и терпела, а когда ее привезли, уже была в коме. Врачи ее разрезали и так и не зашили, так и умерла.

Санитарка говорила тихо, без перерывов. Она смотрела на цветы. Упругие, собравшиеся бутоны – сто одно ухо, готовое унести эту тайну в могилу.

– Она что, умерла из-за… енешки? – спросила я, поднося руку к губам.

– Угу, у тебя, я слышала, ене орыс, балует тебя, не ругает, тамақ істейді[94]. Не у всех так. Меня ене била раньше, пока совсем не постарела.

Я нахмурилась.

– Как она вообще попала в этот роддом, если живет в ста километрах от Алматы?

– А ты что, в Алмате живешь? – удивленно спросила санитарка.

– Да, я же отношусь к первому роддому, поэтому меня сюда и привезли. А как все другие сюда попадают?

Она усмехнулась и посмотрела на меня как на неразумного теленка.

– Взятку дают и приезжают.

– Врачу?

– Нет же, ту-у-уф! Ты как живешь? Совсем, что ли, ничего не знаешь? – Она уперла руку в бок. – В городе находишь родственников, друзей, кого-нибудь, платишь ему за прописку, получаешь визу в поликлинике, и все.

– Визу? – Я их получала разве что в Евросоюз или США.

– Ну а ты как приехала-то?

– Экстренно на скорой привезли.

Санитарка удивленно посмотрела на меня и вдруг резко поднялась.

– Все, иди давай. Нечего тут торчать, ребенка покорми лучше.

Я вернулась в палату и села на койку. Перде кормила. Карины с сыном не было.

Что это за мир, в котором люди платят, чтобы рожать в ста километрах от дома, а потом умирают из-за того, что дома некому убраться? Рот наполнила горечь, я посмотрела на Перде, вспомнила Карину и Айшу. Как я могла почти всю жизнь прожить здесь и ничего не знать об этом? В первые роды все было так просто. Платно встала на учет в больницу, которая мне понравилась. Там ко мне относились с заботой и вниманием. Роды прошли сносно, медсестры и врачи день и ночь заходили в палату, беспокоились, если ребенок не спал, переживали, что я не сплю. А тут такое. Боль и смерть. Это для поддержания какого-то извращенного баланса?

Я почесала за ухом, под грудью тоже жутко зудело. Пальцы от прикосновения к собственному телу стали жирные, липкие. Невозможность помыться раздражала.

Из-за постоянных прикосновений чужих рук мне и так хотелось «снять» это тело, отделиться от него. Кислый запах пота, сальные волосы, в которых мне мерещились полчища вшей. Перед сном я минут по пятнадцать чесала кожу головы и собирала волосы в тугую шишку на самой макушке, чтобы не чувствовать их запаха. Я буквально ненавидела каждый миллиметр этого тела.

– Вернусь домой, из душа часа два точно не выйду, – пробурчала я.

– Қайдағы душ?! Болмайды![95] – вскинулась Перде.

– Почему это?

Внутри вскипела такая злость, будто Перде сейчас не пускает меня в душ.

– После родов нужно сорок дней потеть.

– Это еще почему? Что значит потеть? Мы же и так потеем из-за гормонов.

– Нет, мыться нельзя. Нужно, чтобы все вышло.

– Что вышло?

Перде посмотрела на меня как на неразумного ребенка и, закатив глаза, сказала:

– Твой организм после родов грязный. Ты грязная, нужно вернуться домой, завернуться в одеяло, пить сорпу и чай. А мыться нельзя.

– Но это ведь нелогично? Вспотела ты один раз, нужно это смыть, вот и очищение, в чем смысл не мыться? – я улыбнулась.

– Нужно, чтобы вышли джинны.

Я уставилась на Перде и вздохнула. Женщина, окончившая медучилище, говорит мне о джиннах.

– Какие, к черту, джинны?

– Вот, видишь, ты и вслух о них говоришь, это потому, что они в тебе!

– Да я всегда так говорю, при чем тут роды?

– Значит, ты всегда носишь с собой джиннов, – важно заключила она и покосилась в угол за моей спиной.

Я прикусила губу и нехотя обернулась, но, к моему разочарованию, никаких джиннов там не оказалось, просто угол палаты.

Моя семья не была религиозной, традиционной или суеверной. Папа боялся черных кошек – на этом все. Когда я между прочим упомянула, что стала католичкой, никто не отреагировал, с тем же успехом я могла сказать, что решила перекраситься в блонд.

Ислам в моей семье не любили, плоды советского воспитания: Бога нет. Тем более такого, который запрещает алкоголь и ношение какой-либо одежды и обязывает пять раз в день молиться. Папа говорил, что религия – это искусственные ограничения и в целом чушь. Хотя многим традициям следовал, например, мы отмечали сорок дней после рождения. Сорок дней после смерти ажеки не гасили лампу, а еще завешали все зеркала простынями.