Отвоёванная весна

Пытаюсь расспросить своего собеседника о райкоме, но он отмалчивается: райком ушел было в глубокое подполье, но сейчас разворачивает боевые действия. И Черняков повторяет по существу то же, что говорил недавно Сень: эсэсовцы ушли, гарнизоны редеют, фашисты чувствуют себя в лесу в полной безопасности.

- Возьмите, к примеру, лесной большак Денисовка-Суземка, - рассказывает Черняков. - Каждое утро по этому большаку ездит немецкий взвод за добром, награбленным по селам. Ездит спокойно, без опаски, будто у себя дома...

Договорившись с Черняковым о встрече и пароле, мы перед рассветом уходим из Смилижа. Село спит. Только неподалеку лает собака. Маленькое облачко, закрывавшее луну, отбежало в сторону, и лунный свет заливает длинную улицу и высокий журавль колодца. Впереди темной громадой стоит Брянский лес.

Я вспоминаю наш разговор с Черняковым. Он говорил о большаке Денисовка-Суземка. Что это? Указание райкома? Проверка нас?

Чем бы это ни было, но на этом большаке мы и ударим.

Сидим у Егора Емельяновича Струкова - старика из Герасимовки, о котором говорил нам Иванченков. Мы пришли к нему не только потому, что хотим познакомиться с этим стариком. Герасимовка стоит рядом с большаком Денисовка-Суземка, и Струков может быть нам полезен: послезавтра, седьмого ноября, как подобает советским солдатам, мы решили отметить день великой годовщины боевой операцией.

Интересный человек наш хозяин. Ему перевалило за семьдесят, но он не любит говорить о своем возрасте. «Какое тебе дело до моих лет? - сердито ворчит он. - Ты не с паспортом за столом сидишь, а со мной».

Действительно, не заглядывая в паспорт, ему можно дать не больше пятидесяти. Высокий, худощавый, жилистый, он пронес недюжинную силу через свою долгую жизнь. Его смуглое лицо густо заросло черными с проседью волосами, из-под мохнатых бровей смотрят умные живые глаза. В них требовательная властность, и трудно порой не ответить на его вопрос, когда, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, он задает его в лоб, без обиняков, с непререкаемой внутренней убежденностью, что ты обязан на него ответить, что ты не смеешь молчать.

Струков частенько перебивает разговор рассказами о первой империалистической и гражданской войнах, участником которых ему довелось быть. В его рассказе непременно присутствует земляк Струкова, подозрительно похожий на него самого, который обычно решителен, удачлив и смел. Но это не бахвальство со стороны хозяина, тем более, что самого себя Струков оставляет в тени. Скорее это идет от любви к родной земле, от большого уважения к русскому человеку, от искреннего желания внушить собеседнику, что нет предела выдержке и сметке русского солдата.

Только одна черточка в поведении Струкова не вяжется с его внешним обликом: излишняя торопливость, желание все сделать сейчас же, немедленно, сию минуту. Я внимательно приглядываюсь к нему и, думается мне, правильно разгадываю причину этой торопливости.

Струков по своему характеру меньше всего склонен по-стариковски лежать на печи. До сих пор энергия бьет в нем через край, но в глубине души он сознает, что по меньшей мере три четверти жизни уже позади, невольно закрадывается боязнь, что ему не успеть сделать всего, чего требует его неуемное сердце, и он ни минуты не может сидеть без дела.

Вот и сейчас старик собрал в избу весь «струковский полк», как в шутку именует он свою семью, и властно командует:

- Шагай сюда, моя копия! - подзывает он младшую дочь.

Ей лет около двадцати. Она под стать отцу: такая же высокая, сильная, жилистая, и такое же, чуть смуглое, продолговатое лицо с густыми черными бровями.

- Слушай мой приказ. Пойдешь к школе. Будешь в оба глаза глядеть на дорогу в Денисовку. Чуть что - ко мне. Поняла? Все! - и Струков резко ударяет рукой по столу.

- Теперь с тобой речь, колобок.

К отцу подходит его старшая дочь, полная, белолицая девушка лет двадцати пяти.

- Тебе поручаю дорогу в Ямное. Поняла? - и снова резкий жест рукой.

- Ну, последыш, - обращается Струков к своему младшему пятнадцатилетнему сыну. - Беги на огород к пеньку, что на горке стоит, и коли из него щепу. Только ненароком не доконай его целиком - ты на озорство скор. Ну и журавлей в небе не считай, - они уже все за море улетели. Как увидишь чужих людей, вбивай в пень железный клин вот этой балдой, - и старик показывает на увесистый молот, стоящий в углу. - Да покрепче бей, чтобы я слышал в избе... И тебе, мать, работа, - говорит он жене, которая молча возится у печи, - Первое: на двор уходи - нам с командиром о мужских делах надо перекинуться. Второе: сечки Зорьке пора нарубить - корове на войну наплевать, ей каждый день-деньской есть положено. А третье: определяю тебя начальником караула. Чуть что, заведи разговор со своей Зорькой. Ругай или хвали - твое дело, но чтобы во весь голос. Ну, все. По местам.

Молча, ничего не переспросив, словно уже не раз выполняется этот приказ, «струковский полк» уходит из избы. Только Настя-колобок стоит посреди комнаты, комкая в руке тетрадь, и растерянно оглядывает потолок и стены.