Памятники средневековой латинской литературы X-XII веков

Александр Македонский давно, еще со времен поздней античности, стал поэтическим героем на равных правах с мифологическими фигурами. Отношение к нему в христианской литературе двоилось. С одной стороны, образ завоевателя всего мира, погибающего в 33 года, был удобным предметом для размышлений о суетности всего земного и для назиданий о наказуемости тщеславия и гордыни. С другой стороны, поэтическое обаяние образа юного героя-победителя было слишком сильно. Оно поддерживалось античной традицией преклонения перед сверхчеловеческим подвигом Александра и, конечно, свойственным всякому фольклору культом молодого героя. Вальтер Шатильонский самым решительным образом принимает эту вторую, светскую концепцию деяний Александра. Всякое моралистическое осуждение у Вальтера отсутствует; Александр у него — безупречный герой, носитель всех добродетелей; славолюбие его — не порок, а неотъемлемая часть героического «веледушия»; все эпизоды, пятнающие этот светлый облик Александра (убийство Каллисфена, сожжение Персеполя), сокращены в поэме до минимума. Более того, христианское представление о боге вообще почти исчезает из поэмы. Двигателем предприятий Александра и вершителем его участи оказывается безликая Судьба, в античном понимании этого образа. Смерть Александра — не кара за гордыню, а неизбежное восстановление мирового равновесия, поколебленного его завоеваниями. Определяют ему смерть не силы неба, а, в конечном счете, силы ада: адский владыка Левиафан (образ библейский), в тревоге за свои владения, обращается с просьбой к все размеряющей Природе (образ философский, родственный центральным образам поэм Бернарда Сильвестра и Алана Лилльского), и та, согласившись с ним, обращается, чтобы погубить Александра, за помощью к Предательству (аллегорическое олицетворение). Александр умирает, и после смерти должен взойти на Олимп, где ему суждено стать необходимым помощником Юпитера, уже старого и дряхлого (весь олимпийский мир у Вальтера — вполне языческий, непосредственно заимствованный из латинских классиков). Из всех откликов латинского гуманизма XII в. на античность поэма Вальтера Шатильонского — самый «античный» по своему духу.

Поэма состоит из десяти книг. Малые эпизоды деяний Александра опущены, в центре внимания — два основных этапа борьбы Александра с его антагонистами: Дарием Персидским и Пором Индийским. Основной источник Вальтера — Квинт Курций, в которого внесены некоторые дополнения по Юстину, Иосифу Флавию, Юлию Валерию (автору латинской версии «Романа об Александре», IV в.) и даже некоторым христианским и талмудическим источникам (так, в сновидении Александру является иудейский первосвященник и просит его в своем походе пощадить Иерусалим; и Александр выполняет эту просьбу). Описания битв и походов отлично выдержаны в стиле Вергилия и Стация. Любопытно авторское отступление в середине поэмы (конец V книги): Вальтер жалеет, что во Франции нет такого короля, как Александр, чтобы повести христиан на сарацинов и обновить Восток Христовым крещением. Тема Александра в пору подготовки третьего крестового похода обладала не только литературной, но и политической актуальностью.

Успех поэмы был огромен. Многочисленные ее рукописи часто снабжены глоссами, указывающими на то, что она изучалась в школах. «Александреида» послужила источником для целого ряда рыцарских романов XIII в. об Александре на национальных языках: немецком, испанском, голландском, исландском и чешском. Но тот пафос светской героики, которого достиг в своей поэме клирик Вальтер, не был достигнут ни в одном из этих рыцарских романов об Александре.

АЛЕКСАНДРЕИДА

Пролог

Так уж повелось меж людьми, что если до слуха толпы дойдет что-либо новое, то обычно мнения ее резко расходятся: одни встречают это новое рукоплесканиями и утверждают, что все, ими услышанное, заслуживает хвалы, другие — то ли по невежеству то ли уязвленные жалом зависти, то ли разжигаемые враждой — не признают даже того, что выражено прекрасно и требуют, чтобы стихи, превосходно выкованные, были снова положены под молот[530]. Удивительно, что человеческий род так извратил свою изначальную природу, — ведь согласно ей, все, сотворенное Богом, создано им очень хорошо, — что он стал более склонен к осуждению, чем к снисходительности, и то, что можно было бы оценить так или иначе, он охотнее порицает, чем истолковывает с благосклонностью.