Panacea (СИ)

Пахла бабушка разнотравьем: шалфеем у шеи, можжевеловой настойкой на запястьях и порошком пижмы, стертым крючковатыми пальцами. Она учила Тэхёна любить все, что он видит, не причинять вреда ни муравью, ни прочему зверю, именно она подсказала ему, что «волков бояться – в лес не ходить» - это буквально. И никогда не обращалась к той части магии, что требует жертв и крови, еще при жизни над ней насмехались знающие, порочили ее имя, но она не обращала внимания на пересуды и растила внука, которого всегда называла «бестией», давала тумака, а вечерами, когда тот уж шибко просил - пела колыбельные.

Она оберегала его от больных умов и сальных мыслей людей, что мерзостно расценивали красоту Тэхёна, раскрывающуюся с годами ярче и ярче. Он унаследовал проклятую чарующую внешность матери, и так губительно сочетал в себе её нежность с мягкостью, но таил отцовскую решимость и озорство, что бабушке приходилось непросто, и усмирить его иной раз значило то же, что и наказать, ранить. А уж когда Тэхён стал подводить глаза сурьмой и смешивать масла, нанося их на бархат кожи, сводить деревенских девок да парней с ума, бабка и вовсе запретила ему с кем-либо вести долгие разговоры, да не терять головы, поскольку колдуну не пристало держать гарем. Тэхён так ни к кому и не прикоснулся, словно чувствуя, что нужно беречь себя для кого-то единственного.

После смерти бабушки стало пусто, и Тэхён долго горевал, не мог взять себя в руки. Он скучал по ее сварливому зычному голосу, по ее морщинистому лицу, что к ста годам стало совсем как грецкий орех, пахучим рукам в пигментных пятнах. Она не стала красить себя кровью и заклинаниями, как другие, не хотела умирать молодой и красивой, умерла растрескавшейся и дряхлой. Тэхён не считал это умным решением, он полагал, что пользоваться данным - необходимо, но с другой стороны, сделай бабушка иначе, он бы не верил и половине ее слов. Позже Тэ равнодушно воспринял весть о передаче поста ведуна при старосте и смиренно отнесся к тому, что его называют «ведьмой», зазывают в трактиры, обещают золотые горы. Мало кто мог понять и принять его таким, каков он есть.

Но теперь здесь Чонгук. И ради него стоило родиться.

Чонгук же рос совсем иначе. Едва он встал на ноги, как взялся постигаться азы ведения боя, точил клыки и когти волком, брался за меч человеком, для него главный постулат звучит просто: жизнь – борьба, кругом - враги. Выживание гнало его и родителей по всему континенту, они никогда не оседали надолго в одном месте и во всем блюли осторожность. Сражения, оканчивающиеся победой, оканчивались и первыми рваными ранами, шрамами. Гибель же родителей застала Чонгука в десять лет, когда их окружила свора волков, сбившихся в группу, когда мать вынесла Чонгука прочь, прикусив загривок, бросила в овраг и грозно рыкнула напоследок, дав приказ бежать и не оглядываться. Скрылась. Раздавшийся вдогонку предсмертный вой надорвал Чонгуку сердце, тогда бешено колотящееся, еще совсем щенячье. И с тех пор он учился жить один, старался быть беспощадным, воспитывал в себе жестокость, но та не перебивалась родительскими словами о том, что «разум должен пребывать в холоде, но не в злобе, а нападать нужно лишь для того, чтобы защищаться».

Теперь у Чонгука есть кого защищать. Он узнал, что является альфой чисто случайно – в попытке уберечь территорию заставил младшего встреченного волка поджать уши и хвост и сбежать прочь, привести с собой подмогу, в глазах которых застыло недоумение. «Зародился новый вожак. Прирожденный. Долго не протянет», — заявил тогда один из старших. Чонгуку удалось поймать его позже и на смертном одре вытрясти правду. «Альтара» - его человек, обязан был существовать где-то в этом мире, и Чонгук отчаянно хотел найти его, понять, в чем кроется тайна их связи. Кто бы мог подумать, что таковым, предназначенным, окажется очередной, выбранный случайным образом путник.

— Может быть я и выгляжу так, будто знаю, что делать на год вперед, — вздыхает Чонгук. — Но на самом деле, у меня нет долгосрочных целей, я не доверяю ни своим, ни чужим. Поэтому мне сложно. Я не привык командовать, не знаю, каково это. Проскитался одиночкой, а тех друзей, которых находил – терял. Могу ли я взять на себя ответственность за целую стаю, не говоря уже о возрождении клана…

И Тэхён присматривается к Чонгуку иначе, чует, что под личиной гордого и матерого зверя все еще ноют раны, все еще просится на волю юношеская прыть, загнанная в угол под весом ответственности, тяжестью обстоятельств. Проскальзывает неуверенность. Такой обыкновенный волчонок Тэхёну еще больше симпатичен, он читал о волках гадости, а они, может быть, попросту боятся проявлять слабость.

Жалостливо вздохнув, Тэхён плотнее прильнул к Чонгуку, засмотрелся на пляшущие языки пламени. Ни о том, куда они точно направляются, ни о том, что принесет грядущий день, Тэхён думать не хочет.