Париж слезам не верит

Подавленный и молчаливый, Веллингтон ушёл из конюшни. Он не мог, как Александр Македонский, назвать город в честь верного буцефала. Такой город уже существовал. Не мог даже объяснить окружающим, почему так расстроен. Его мрачное расположение духа приписывали покушению. Напрасно. С этими событиями давно следовало разобраться. Зря он поддался политикам. Надо честно выполнять свой долг. Сначала русский мальчишка-вестовой, потом картины, теперь Мак Кормик и Копенгаген. А если бы во дворе оказались ещё люди? Господ из Военного министерства это не волнует. Зато волнует его.

Запёршись у себя в кабинете, герцог написал записку лорду Киннерду, недавно прибывшему в Париж советнику посольства: «Вы перешли границы. Считаю себя свободным от обязательств». Затем повертел в руках перо, подумал, пожевал губами и подписал ордер об аресте некоего Жака Марине, эмигранта, недавно вернувшегося из Голландии и проживавшего в собственном доме на площади Грев.

Глава 6. Старая графиня

Париж

Принятие решений всегда давалось Михаилу Семёновичу легко. Обычно он в первую же минуту знал, как поступит, но никогда не оглашал своего мнения тотчас. Ему нужно было некоторое время, чтобы утвердиться в задуманном и получить дополнительные сведения. Однако граф доверял интуиции, первому впечатлению и первой пришедшей в голову идее. Без этого на поле боя делать нечего. Скорость — мать победы. Воронцов слыл человеком скрытным, тщательно взвешивавшим все «за» и «против». Почти никто не знал, что по здравому размышлению его сиятельство всякий раз одобрял своё мгновенное, импульсивно возникшее движение души.

Так было и с долгами. Сам Михаил, упаси бог, их не делал, ибо батюшка от младых ногтей приучил его к зверской бережливости. Однако у графа было завидное качество: он не считал, что все на свете обязаны жить так, как живёт он. Услышав над трупом Митеньки неутешительные рассуждения о векселях и ломбардах, командующий велел Фабру собрать сведения на предмет общекорпусной задолженности. Париж, как гигантская воронка, вытягивал из офицеров деньги. Пунктуальный Алекс представил начальнику смету под красноречивым заглавием «Долги наши тяжкие». Воронцова неприятно поразил тот факт, что некоторые господа повадились закладывать даже наградное оружие. Он гневно приказал заместителю начальника штаба написать поимённые выговоры и прочесть перед полками, самим же виновным на словах передать, что пусть продадут штаны, но ни одной сабли с гравировкой «За Бородино» и «Малоярославец» у французских ростовщиков не должно остаться.

Сумма долгов вогнала бы в печаль и коронованную особу. Полтора миллиона. Узнав об этом, граф сделался скучен и отправил запрос управляющему в Белоруссию. Там располагалось имение Круглое, некогда принадлежавшее княгине Дашковой, покойной тётке Михаила. Солидный куш — штук шесть деревень, небольшое местечко, винокурни, маслодельни, молочные фермы, мельницы, стеклянный и часовой заводы, полотняные мастерские, да ещё бог знает что. Народец, правда, квёлый — белорусы и жиды — много пьют, буянят по праздникам, ходят друг к другу с дубинами в гости, пляшут трепака и ленивы на пашне. Словом, Круглое было первым кандидатом на продажу. Коренные русские владения, доставшиеся от дяди-канцлера, Воронцов трогать не хотел.

Теперь представлялся случай найти покупателя, и Михаил Семёнович немного нервничал. Он почти не занимался делами имений, не составлял купчих, не подписывал, не оформлял, не заверял гербовыми печатями. За пределами службы лежал целый мир партикулярных страстей, в который генерал много лет не показывал носа.

Бал у графини Головиной уже начался, когда коляска с Воронцовым остановилась на улице Вожирар. Претенциозный особняк в центре города принадлежал прежде принцессе де Савой-Кориньян, подруге королевы Марии-Антуанетты. Потом пламенному якобинцу Баррассу. Во времена империи пустовал и вот теперь сдавался в наем сказочно богатым и сказочно расточительным русским. Скинув плащ на руки лакею, и держа на локте горбатую шляпу с белым плюмажем, граф взбежал по неширокой лестнице. Гладкие стены из желтоватого мрамора обнимали её, как колодец. Отполированные до блеска, они отражали не только огни свечей, искры хрустальных подвесок и позолоченные треножники на каждой площадке, но и стремительное движение торопившихся офицеров. Командующего сопровождал неизменный Казначеев. Он хотел было остаться дома, де его не звали, но Михаил Семёнович, сегодня как раз нуждавшийся в адъютанте для вящей солидности, наотрез отказался предоставить Саше свободный вечер.

— Вы манкируете своими обязанностями, Александр Иванович, — сухо бросил он.

Казначеев знал, что с подобным тоном спорить не стоит, и повлёкся за начальником, бубня под нос строчку из комического поэта Марина: «О, ты, что в горести напрасно на службу ропщешь офицер». В коляске граф смягчился:

— Право, Саша, чего вы надулись? Поедете, потанцуете. Говорят, там полно барышень. Сами же рассказывали, что намерены осчастливить родителей.