Париж слезам не верит

Ситуация была не из приятных. Не только потому, что командующий, впервые явившись в дом графини Головиной, допустил своего адъютанта затеять ссору. Но ещё и потому, что, согласно букве закона, Михаил Семёнович обязан был взять полковника под арест. Казначеев сам это понимал. Условившись с противником о времени и месте дуэли, он направился прямо к своему начальнику и вручил ему шпагу.

— Я никогда не думал, что вы, Александр Иванович, можете меня так опозорить, — сухо бросил Воронцов, принимая оружие.

— Я же говорил, что мне сегодня не нужно было ездить на бал, — устало протянул полковник.

Особняк Браницких, нанятый на окраине в Сент-Оноре, выходил на улицу торцом с башенкой. Высокая медная дверь — пластинчатая, как рыцарский панцирь — вела не в холл и не на лестницу, а во внутренний двор. Его белые плиты были истёрты, словно кусочки старого мыла. В центре стоял пятиугольный колодец, напоминавший шахматную фигурку. За кустами шиповника, щедро клонившими тяжёлые ветки на дорожку, слышались голоса. Не видя гостя, сёстры Раевские и их очаровательная тётка болтали за накрытым к чаю столом. На коленях у них лежало рукоделие. Лиза чем-то возмущалась. Рассудительная Екатерина её поддерживала.

— Он не любит и не уважает нас! — горячилась мадемуазель Браницкая. — Раз позволил себе даровать полякам конституцию раньше, чем русским. Безобразной сцены на балу не было бы, если бы нас не вынуждали терпеть в своём кругу таких людей, как Малаховский! Вчера они служили Наполеону, сегодня в тех же чинах приняты в нашу армию. Завтра снова повернут оружие. А государь ведёт себя так, будто не может простить нам победы…

— Это унизительно, — согласилась Катя. — С поляками обращаются, как с фарфоровыми. А нами можно стены конопатить. Твоя maman права, когда говорит всё, что говорит…

«Газет начитались», — подумал Михаил. Его не удивило, что барышни обсуждали политику — дома их братья, женихи и почтенные папаши вели бесконечные споры о действиях Александра Павловича в Вене и Варшаве. Графа поразило только то, как точно Лиза облекла в слова мысль, давно крутившуюся у него на языке: «Государь не может простить нам победы». Горько. Противоестественно. И… абсолютно верно.

Посчитав неприличным прислушиваться к дальнейшей беседе, Воронцов двинулся по колоннаде, огибавшей дворик. Вскоре он вступил под своды каменной веранды, откуда дверь вела в прихожую. Там его и встретил запоздавший привратник. Лакей нежился в резной тени от миртовых деревьев в кадках, выставленных на свежий воздух. Увидев гостя в генеральском мундире, он вскочил с кресла, явно барского, и вытянулся в струну.

— Как о вас доложить, ваше высокопревосходительство?

— Теперь уж я сам о себе доложу. — Михаил бросил ему на руки шляпу. Раздражённый жест свидетельствовал о неодобрении вальяжной лени, с которой вели себя слуги в доме графини Браницкой.

Лакей смутился пуще прежнего и побежал отворять перед носом гостя оставшиеся двери. Их оказалось немало, ибо дом был старый, похожий на крепость, с узкими коридорами, низкими потолками и совершенно кошачьими лесенками. При взгляде на них становилось ясно, что построен он в XVI веке, во времена религиозных войн, когда каждый спасался как мог, и ничто не гарантировало безопасности, кроме толстых стен. Михаилу живо представились картины Варфоломеевской ночи, звон шпаг, крики и метание факелов. К счастью, не весь особняк принадлежал временам Екатерины Медичи. Анфилада комнат второго этажа была вырвана из когтей мрачного Средневековья и перестроена в просвещённом вкусе. Именно здесь и располагались жилые покои графини Браницкой. Лакей проводил Михаила Семёновича в гостиную, а сам исчез. Вместе со шляпой, что немало позабавило графа. В ожидании хозяйки он огляделся по сторонам и нашёл, что старушка уютно устроилась. Его окружала петербургская мебель из карельской берёзы — госпожа Браницкая не отказывала себе в удовольствии путешествовать с собственными столами и диванами. Гобелены на стенах, возможно, были «родными» дому, зато иконы и портреты между ними — семейными реликвиями.

Графа привлекло изображение мужчины в парике и фельдмаршальском мундире времён матушки-императрицы. У того были крупные породистые черты лица, широкие скулы, выпуклый высокий лоб и насмешливая складка губ. Михаил сразу узнал портрет князя Потёмкина кисти Лампи, пожалуй, самый лучший из виденных им прежде. Взгляд светлейшего уловить не удавалось. Князь смотрел в сторону от зрителя, и это почему-то раздражало Михаила. Ему захотелось, чтобы бирюзовые глаза увидели его. Чтобы человек на холсте расхохотался или нахмурился.

— Нравится? — раздался сзади низкий, глубокий голос. Графиня вступила в комнату и приветствовала гостя степенным поясным поклоном. Так делали все русские дамы старше тридцати, когда приседать в реверансах им уже не позволяла комплекция. — Работа редкая. Больше такой не увидите.