«Печаль моя светла…»

В остальное время я его дома не столько видела, сколько слышала из-за захлопнутой матовой стеклянной двери кабинета. Он постоянно диктовал что-то тете Гале под стрекот ее печатной машинки, с перерывами на обсуждение, споры и даже «взрывы» в их предельно задымленной творческой лаборатории. Иногда они вызывали и меня как третейского судью в спорах о том, как лучше сказать или даже правильнее написать какую-то фразу. Тогда я не только по старой памяти самоуверенно судила их, но и обязательно открывала им форточку, попутно осознавая, как важно при любой специализации уметь пользоваться прежде всего языком родным. Но этому ведь не бывает предела!

При всей занятости и частой пульсации «издательских» авралов в доме как-то всегда находили время для друзей, ради которых откладывались важные дела, и, конечно, для любимого всеми черного и очень мохнатого Жука, которого оскорбили в паспорте, назвав беспородным. На самом деле он был помесью шпица и лайки.

В законных требованиях внимания к себе он был очень настырным, будучи при этом удивительно ласковым и умным существом – терпеливым, но обидчивым. Когда подходило время его прогулки, он начинал повизгивать сначала потихоньку, а потом царапаться в дверь, а если и это не помогало, то начинал подавать голос от жалобного тяв-тяв до отчаянного и требовательного лая, который обрывался сразу же, как кто-то из семейства (чаще всего дядя Саша, если нас с Сережкой не было дома) тут же бросал все дела и начинал снимать с гвоздя его цепочку. С этой же секунды он начинал радоваться необыкновенно и норовил обязательно лизнуть в лицо. Но стоило задержаться более чем на десять минут, как он разворачивался и забивался в самый дальний угол в невыносимой обиде на хозяев. Теперь надо было извиняться перед ним, всячески ласкать и уговаривать «дать лапку» в знак примирения. Протянув, наконец, ее, он милостиво соглашался на прогулку.

Из всех домашних Жук больше всех, конечно, любил дядю Сашу, которым он командовал, как хотел. Во-первых, тот всегда откликался на его зовы «выйти на природу» немедленно; во-вторых, гулял дольше всех и по его личному собачьему выбору (подчас очень странному, над которым все потешались); а в-третьих, предугадывал все его фантазии, даже в отношении его блондинистой подруги благородных кровей. Дядя же объяснял излишние нежности Жука так: «Он чувствует во мне биолога» (Жук прожил 22 года и, увы, пережил своего обожаемого хозяина, походку которого чуял еще на улице и возвращению начинал радоваться по-сумасшедшему).

Что касается друзей дома, то здесь на первом месте, конечно, был Виктор Матвеевич Фромзель, дядин ровесник и друг еще с блокады Ленинграда, лейтенант медицинской службы, с которым они вместе боролись с эпидемией туляремии, когда мой дядя сам заразил себя в силу сложившихся обстоятельств (о них говорила раньше). Не знаю, к сожалению, почему Виктор Матвеевич служил в санитарных войсках, так как он учился в Ленинградском инженерно-строительном институте и Академии художеств, а ко времени моего с ним знакомства был главным архитектором Петроградского района, спроектировавшим, в частности, нашу Дибуновскую улицу в Новой Деревне. Длинная улица, на которой с обеих сторон утопали в зелени трехэтажные коттеджи, и сам наш дом в ее начале предусматривали большие по нынешним меркам дворовые площади для цветов. Квартиру здесь получили только за пять лет до моего приезда.

Сам Виктор Матвеевич с семьей жил сравнительно недалеко от нас на центральном Каменноостровском (а тогда Кировском) проспекте и любил приходить в наш дом обычно в субботние дни. Тут уж все дела отодвигались, и друзья буквально упивались обществом друг друга. Оба заядлые собачники (помню, как после посещения собачьей выставки, заразившись вирусом собачьего карьеризма, даже собирались «продвигать» нашего очень застенчивого песика), оба редкие любители наперебой читать стихи, притом, выражаясь современно, фанаты книг, художеств, музыки и «Хванчкары» (об этом грузинском вине они знали очень много со времен его золотой медали на всемирной выставке). Меня всегда умиляло, когда из прикрытой двери к нам в соседнюю комнату, где мы с Сережкой трудились над книжками-тетрадками, а тетя Галя чаще всего переводила с английского или немецкого про любимых плодожорок, приходил с извинениями Виктор Матвеевич, чтобы поговорить по телефону со своими домашними – Марией Петровной или с одной из дочек (с которыми расстался полтора – два часа назад). Он нисколько не стеснялся быть ласковым, что обычно свойственно мужчинам: «Марусенька? Как твоя головка? Ну и слава богу! Но прошу: не сиди под форточкой! Нет-нет, это только из дому кажется, что нет ветра!!! Как там Региночка? Как, бедная, она сегодня умаялась! Ну пусть, пусть поспит. Смотри, чтобы не простудилась… А что делает Галочка? Тогда позови ее. Галюша, ты кончила свой чертеж?»