Вторая часть зачина разворачивается как рассказ о дурном сне, предвещающем горе:
Видел я дурной сон, и от запаха опасного снаДобро для меня окрасилось злом; снимите оковы с тревоги!Видел я огонь, который спалил мой сад, во снеТайну того огня и того сада откройте.Если вы не знаете, как объяснить огонь и сад,Толкование загадки [сна] ищите в айатах и сурах.Да, огонь – это смерть, а плодоносящий сад – чадо [мое];Ушло мое чадо, снимайте наряды и украшения…Лейте слезы по Дауду после того, как оплачете Нуха,Пока с Потопом ресниц напрасные кровавые слезы не прольете.Поднялся ветер печали – замкните врата забав и веселья;Поднялась волна крови – [двери] летнего и зимнего дома откройте.Перекопайте сад из конца в конец и пруд от берега до берега,А [всю] птичью породу с вершины зеленеющего кипариса сгоните.Сожгите цветник, а с цветущих кустов и [плодоносных] ветвей,Нераскрывшиеся цветы и несозревшие плоды сорвите.Пальму в саду и дерево цитрона близ айвана срубите,И даже с восковой пальмы[49] листья сорвите…Соловей-певун из сада радости улетел в странствие,Оставшись дома, скорбным стонам воронов внимайте!Косы чанга [остригите] и сухожилие на плече барбата порвите,Дайте литься слезам из глаз остроглазого ная.Нарушение природной гармонии вследствие безвременной смерти сына выглядит как нарушение годового цикла, ибо гибнет то, что должно цвести и произрастать. Поэт описывает смерть сына как смерть юного божества растительности в неположенный срок, то есть не осенью, а весной. На это указывает мотив смолкнувшего соловья и каркающего ворона (последний в персидской классической лирике служит традиционным вестником осени или разлуки влюбленных). Хакани, таким образом, реализует в смысловой структуре поминальных стихов одну из двух ритуальных составляющих почитания умирающих и воскресающих божеств – оплакивание. Естественно, что к XII в., когда творил Хакани, ни о какой целостности смысловой конструкции мифологемы вселенского потопа и утраты «золотого века» речи уже идти не может, однако целый ряд мотивов этой касыды демонстрирует с ней явную преемственную связь.
Касыды Хакани обнаруживают все характерные черты «украшенного стиля» в их предельном проявлении. Его поэзия чрезвычайно сложна для перевода и интерпретации. Стихи изобилуют явными и скрытыми цитатами, топонимами, терминологией наук (философии, медицины, астрологии), ремесел и торговли, искусств и различных игр (нарды, шахматы, кости).
Несмотря на то, что газели Хакани не так известны, как его касыды, они также отмечены ярким авторским своеобразием. Их количество у Хакани уже практически полностью уравнялось с касыдами, что свидетельствует о значительном росте популярности и продуктивности этой жанровой формы в составе поэзии XII века. Хакани продолжил движение в сторону расширения тематики газели, начатой в поэзии Сана'и. Наряду с традиционными текстами, посвященными описанию любовных страданий, у Хакани встречаются и любовные газели с отчетливой панегирической направленностью, чисто философские стихи в жанре зухдийат
, а также «тюремные стихи» и жалобы на «ширванский плен». Некоторые тексты, как по общему смыслу, так и по характеру применяемой поэтической лексики, тяготеют к канону суфийской газели.Еще одна особенность раздела газелей в Диване
Хакани – наличие стихотворений, представляющих собой некое промежуточное состояние между касыдой и газелью. Подобные стихи можно найти и у Сана'и. По объему они соответствуют коротким касыдам либо длинным газелям (более 12 бейтов) и содержат развернутую лирическую часть (любовную или философскую) и панегирическую концовку в форме ду‘а-и та'бид. Свидетельством такого размывания границы между жанровыми формами может служить и восприятие этих произведений составителями современных изданий Дивана Хакани, в одном из которых соответствующий раздел озаглавлен «Газели и короткие касыдоподобные стихи».