Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя к

В поздние годы Хайам, судя по сообщениям историков, вел замкнутый образ жизни, и, имея кафедру в медресе, общался лишь с ограниченным кругом учеников. Умер великий ученый и был похоронен в родном городе. Легенду о последних часах жизни Хайама передает Бейхаки в своей «Истории» со слов свояка Хайама, по-видимому, мужа его сестры. Бейхаки пишет: «Однажды он чистил зубы золотой зубочисткой и внимательно читал метафизику из “Книги [исцеления]” (аш-Шифа)[56]. Когда он дошел до главы о едином и множественном, он положил зубочистку между двумя листами и сказал: “Позови чистых, чтобы я составил завещание”. Затем он поднялся, помолился и [после этого] не ел и не пил. Когда он окончил последнюю вечернюю молитву, он поклонился до земли и сказал, склонившись ниц: “О Боже мой, ты знаешь, что я познал тебя по мере моей возможности. Прости меня, ибо мое знание – это мой путь к тебе”. И умер» (Перевод А.К. Арендса).

В 1934 г. на средства почитателей Хайама, собранные в разных странах, над его могилой возведен мавзолей. Трогательную историю о посещении могилы мудреца рассказал в своих «Четырех беседах» Низами ‘Арузи Самарканди, включивших сведения об ‘Умаре Хайаме в раздел об астрологах. Его свидетельство является одним из самых ранних упоминаний о Хайаме в средневековых источниках. Например, Низами ‘Арузи рассказывает о том, как ученый предсказал место своего упокоения: «В году пятьсот шестом [1112/13] в Балхе, на улице Работорговцев, в доме эмира Абу Са‘да Джарре остановился ходжа ‘Умар Хайам и ходжа имам Музаффар Исфизари, а я присоединился к услужению им. Во время пиршества я услышал, как Доказательство Истины ‘Умар сказал: “Могила моя будет расположена в таком месте, где каждую весну ветерок будет осыпать меня цветами”. Меня эти слова удивили, но я знал, что такой человек не станет говорить пустых слов.

Когда в году пятьсот тридцатом [1135/36] я приехал в Нишапур, прошло уже четыре года с тех пор, как тот великий закрыл лицо [свое] покрывалом земли и низкий мир осиротел без него. И для меня он был наставником.

В пятницу я пошел поклониться его [праху] и взял с собой одного человека, чтобы он указал мне его могилу. Он привел меня на кладбище Хире. Я повернулся налево и у подножия стены, огораживающей сад, увидел его могилу. Грушевые и абрикосовые деревья свесились из того сада и, распростерши над могилой цветущие ветви, всю могилу его скрыли цветами. И мне на память пришли те слова, что слышал я от него в Балхе, и я разрыдался, ибо на всей поверхности земли и в странах Обитаемой четверти я не увидел бы для него более подходящего места»[57].

Приведенный трогательный рассказ иллюстрирует утверждение Низами ‘Арузи о том, что Хайам был замечательным предсказателем, тем не менее справедливости ради в начале следующего рассказа автор замечает: «Хотя я был свидетелем предсказания Доказательства Истины ‘Умара, однако в нем самом я не видел веры в предсказания по звездам».

В нишапурский период жизни к славе выдающегося ученого Хайама добавилась слава крамольного философа – опасного вольнодумца и вероотступника. Рационалистические умонастроения Хайама-философа достаточно четко прослеживаются в его трактатах. Однако, когда в сообщениях о Хайаме встречаются рассуждения о нем как о человеке опасном для людей веры, скорее всего, имеются в виду его стихи, в которых «вольнодумство» выражено гораздо более ярко и откровенно. По-видимому, ученый сочинял стихи на протяжении всей жизни, предназначая их лишь для самого себя и узкого круга друзей и учеников. Тому же, что его тайные стихотворные опыты стали достоянием гласности, Хайам, очевидно, обязан самой форме стихов – руба‘и. На скорость распространения четверостиший Хайама обратил внимание еще ал-Кифти, написав в биографии ученого следующее: «Есть у него разлетающиеся с быстротою птиц стихи, которые обнаруживают его тайные помыслы, несмотря на все их иносказания…» (перевод В.Ал. Жуковского). Персидское четверостишие – руба‘и по своей природе предполагает устное распространение и часто играет в Иране роль, сходную с русской частушкой, поэтому видный отечественный востоковед Е.Э. Бертельс и назвал его «наиболее летучей формой персидской поэзии». Для своих философских афоризмов и дерзких эпиграмм Хайам выбрал простонародную форму поэзии, которую не слишком жаловали при дворе, но зато охотно использовали горожане-ремесленники для своих задорных песенок, а суфии – для своей ритуальной лирики.