Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя к

До Хайама, даже уже пройдя целый этап литературной обработки, четверостишие оставалось во многом частью традиционного музыкально-поэтического комплекса, в котором ему отводилась роль «легкой музыки» (мусики-йи сабук). Об этом, в частности, свидетельствует автор зерцала «Кабус-нама», рассуждая о профессии придворного музыканта и певца. Лишь в стихах Хайама четверостишие обрело ту тематическую составляющую, которая превратила руба‘и в одну из признанных форм философской лирики. Лапидарность и скупое применение украшающих фигур, равно как и четкая логическая конструкция руба‘и, введенная Хайамом, сделались своего рода фирменным знаком персидского четверостишия.

Воспользовавшись возможностями малой формы, Хайам придал руба‘и вид философского силлогизма, где две первые строки нередко образуют тезис, в котором вторая строка развивает или дополняет идею первой, третья нерифмованная строка дает своего рода антитезис, а последняя строка – синтез:

Ты, Всевышний, по-моему, жаден и стар,
Ты наносишь рабу за ударом удар.
Рай – награда безгрешным за их послушанье,
Дал бы что-нибудь мне не в награду, а в дар!

(Перевод Г. Плисецкого)

Впрочем, это не единственная схема построения руба‘и, хотя и весьма любимая автором.

Стихи Хайама как нельзя лучше дают читателю представление о мировосприятии и личности их автора. Будучи, как свидетельствуют его современники, человеком замкнутым, «скупым в сочинении книг и преподавании», «имам ‘Умар» становился откровенным и резким в высказываниях и поступках, когда речь шла об обличении лжи, лицемерия или несправедливости:

Шейх блудницу стыдил: «Ты, беспутная, пьешь,
Всем желающим тело свое продаешь!»
«Я, – сказала блудница, – и вправду такая,
Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»

(перевод Г. Плисецкого)

Комментаторы пытались истолковать его стихи символически, как выражение мистической любви к Богу, но едва ли можно считать «влюбленным в Бога» того, о ком сложили такую легенду. Рассказывают, что однажды во время пирушки на лоне природы Хайам читал свои стихи. Когда прозвучало одно из крамольных четверостиший, налетевший порыв ветра опрокинул кувшин, лишив друзей вина. Раздосадованный Хайам тут же сложил экспромт:

Ты мой кувшин с вином разбил, Господь!
Мне радости врата закрыл, Господь!
Ты алое вино пролил на землю.
Типун мне на язык, иль пьян ты был, Господь!

(Перевод В. Микрюкова)

Далее легенда гласит, что Господь не выдержал такого святотатства и заставил лицо поэта почернеть. Но и это знамение не смирило богохульника, и он ответил небесам еще одним экспромтом:

Кто, живя на земле, не грешил? Отвечай!
Ну, а кто не грешил – разве жил? Отвечай!
Чем Ты лучше меня, если мне в наказанье
Ты ответное зло совершил? Отвечай!

(Перевод Г. Плисецкого)

Тем самым он пристыдил Творца за несправедливость и одержал верх в этом споре: лицо его вновь обрело прежний вид.

Четверостишия Хайама благодаря быстроте устной передачи стали популярными и вызвали подражания еще при его жизни. Именно это, видимо, способствовало возникновению столь редкого в авторской поэзии явления, как «странствующие четверостишия». Один из первых русских исследователей творчества Хайама В.Ал. Жуковский обнаружил большую группу четверостиший, включаемых средневековыми переписчиками не только в «Руба‘йат», но и в собрания стихов других поэтов. Они обнаруживаются, например, у Сана'и, ‘Аттара, поэтов исфаханской школы, творивших и почти одновременно с Хайамом, и после него. Поэтому очертить реальные границы творчества Хайама и точно определить его авторство текстология не в силах, и состав четверостиший в разных рукописях «Руба‘йата» колеблется в очень широких пределах. И все же в этой тематической разноголосице, объединенной именем Хайама, есть стихи, как бы отмеченные его печатью, поражающие своей логической точностью, философской весомостью, мрачной и дерзкой иронией. Эти стихи – спор с Богом о разумности устройства мироздания, спор, который бесстрашный, вечно сомневающийся ученый вел всю жизнь. Безумный гончар, разбивающий свои творения, – вот какое сравнение находит поэт для «Господина миров»: