Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя к

Изваял эту чашу искусный резец,
Не затем, чтоб разбил ее пьяный глупец.
Сколько светлых голов и прекрасных сердец
Между тем разбивает напрасно Творец.

(Перевод Г. Плисецкого)

Мотив Творца, уничтожающего свои создания, имеет в творчестве Хайама множество реализаций. Вот еще одна, весьма характерная:

Отчего всемогущий Творец наших тел
Даровать нам бессмертия не захотел?
Если мы совершенны – зачем умираем?
Если несовершенны – то кто бракодел?

(Перевод Г. Плисецкого)

Хайам был не единственным поэтом, задававшим себе и небесам мучительные вопросы, однако он, по-видимому, стал первооткрывателем этой темы в руба‘и. Его предшественниками, подвергавшими философскому сомнению религиозные догматы, можно считать арабского поэта-мыслителя Абу-л-Ала ал-Ма‘ари, персидского поэта-дидактика Насир-и Хусрава. Стихи сложного философского содержания приписывались и другим поэтам и ученым, например, Абу Шукуру Балхи, Абу ‘Али ибн Сине и др.

Четверостишия Хайама, объединенные традицией в рамках «Руба‘йата», можно сравнить с многослойным памятником, в котором к изначальному авторскому «ядру» в процессе устного бытования добавилось еще несколько слоев разновременного материала. Так называемые странствующие четверостишия, которые обнаруживаются в диванах многих других поэтов, охватывают главным образом традиционные темы, тяготеющие к жанру зухдийат: быстротечность человеческой жизни, непостоянство судьбы, жалобы на ее несправедливость. Эти общефилософские мотивы формируют как бы внешнюю «оболочку» хайамовского «Руба‘йата».

Повторяющиеся образы в больших группах четверостиший позволяют разделить авторское «ядро» «Руба‘йата» на несколько циклов. Один из самых характерных – это «гончарный» цикл. Руба‘и этой тематики наиболее последовательно демонстрируют взгляды Хайама по некоторым общим философским вопросам. В образе гончара – «формовщика» (мусаввир) – в руба‘и предстает сам Господь, Создатель Вселенной и человека. Не сомневаясь в совершенстве божественного творения, поэт-философ задается другим вопросом: «Почему создатель столь совершенных форм так жестоко с ними расправляется?». Задаваясь подобными вопросами и не находя на них подтвержденного логикой ответа, Хайам стремится построить свой собственный мир из вещей, существование которых можно проверить на собственном опыте. Этот опыт говорит ему о том, что всё в материальном мире подвержено тлену, что одни материальные формы превращаются в другие, что мир вечен, а человек смертен. По этой причине только происходящее в настоящий момент следует считать истинным бытием:

Когда тюльпан в дни Науруза возьмет в руки кубок,
Если тебе повезет, с тюльпаноликой [красавицей]
Пей вино в радости, ведь это старое колесо (т. е. небосвод)
Негаданно тебя низвергнет, превратив в прах.

Хайам уподобляет земное счастье тому, что, в соответствии со словами Корана, ждет праведников в раю. При этом рай земной представляется поэту наличностью, тогда как райское блаженство – лишь «кредит» или обещание:

Что мне блаженства райские – потом

?Прошу сейчас – наличными, вином.
В кредит не верю. И на что мне слава –
Под самым ухом барабанный бой?

(Перевод И. Тхоржевского)

Хайам исходит из положения, что в мире материи всё некогда было всем, что эти превращения длятся бесконечно, образуя вечный круг жизни и смерти. Философские раздумья о смерти приводят Хайама к картине вечного материального бытия всего во всём. Пессимистические по своей сути мотивы быстротечности жизни и смертности красоты оборачиваются особого рода радостью по поводу возрождения человека в иных природных формах:

Каждый розовый, взоры ласкающий куст
Рос из праха красавиц, из розовых уст,
Каждый стебель, который мы топчем ногами,
Рос из сердца, вчера еще полного чувств.

(Перевод Г. Плисецкого)