Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Ты ушла на чужой пир, и ушло твое доброе имя,
Честь целого племени погибла из-за одного твоего промаха.
Теперь даже если ангелы будут тебя хвалить, какая
                                                                               в том польза?
По городу пошли сотни рассказов о твоем позоре.
Ты завела дружбу с соперником, возгордившись
                                                                      своей красотой,
И твое доброе имя пропало от твоего себялюбия.
Друзья в один голос отрицают
Повсеместно рассказы о том, что все у тебя окончилось
                                                                                          хорошо.
Пьяница-ринд, которому продавец вина не давал и опивок,
Прославился среди знатных и черни тем, что он твой
                                                                                собутыльник!
Смыло вино страстей краску стыда с твоего лица,
Стыдливость, бывшая повсюду твоей защитой, ушла.
От ран, нанесенных лукавым взглядом, Назири, не осталось
                                                                                          следов,
Отдыхай беззаботно, ибо то, что питалось кровью твоего
                                                                              сердца, ушло[25]

.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Присутствие в тексте привычных атрибутов «газели в духе риндов» (газал-и риндана), характерной для суфийской лирики прошлых веков, отнюдь не превращает приведенный пример в образчик мистического произведения, ибо вся традиционная поэтическая терминология (доброе имя и позор, ринд, продавец вина, собутыльник, городские сплетни и т. д.) выступает в своем первоначальном словарном, а значит, отрицательном значении и лишена религиозно-мистических коннотаций. Нарочито осуждающим является и тон стихотворения, а также указания на такие достойные порицания черты объекта любви, как гордыня и себялюбие, неразборчивость в выборе окружения и потеря стыдливости.

В поэзии Назири можно наблюдать еще одну характерную особенность, которая постепенно становится базовой чертой поэтики индийского стиля, – это высокая частотность применения фигуры тамсил (иллюстрация, пример, подтверждение). Построение бейта в случае реализации этой фигуры требует, чтобы утверждение, содержащиеся в первой мисра‘, подтверждалось поэтическим доводом во второй. Тамсилгири («приведение примера») становится особой техникой, в которой прославленные поэты, корифеи индийского стиля, такие как Калим Кашани и Саиб Табризи, позже могли слагать даже целые газели. Приводимое во второй части бейта высказывание – масал – нередко имело форму законченного афоризма. Вот несколько примеров такого построения бейта у Назири. Красота этих строк в том, что абстрактная идея, составляющая основную мысль, подтверждена крылатым выражением, носящим конкретно-чувственный характер:

Для суфия поклонение без озарения – грех,
Запрещено кланяться бутыли, в которой вина нет.

Или:

Тем, чье сердце охвачено внутренней радостью, что за дело
                                                                                 до внешнего?
Свеча охраняет [покой] уединения, а степь ей враг.

Нередко обе части бейта составляют такие самостоятельные афоризмы, выражающие близкие идеи:

Куда крылышку мухи до маховых перьев птицы ‘Анка?
Может ли караванный колокольчик спеть хором с Давудом?

Можно привести и фрагмент газели, в которой несколько бейтов подряд выдержаны в технике тамсил:

Любовь дарует пыл взволнованному сердцу,
Воспитание пылинки вершит Солнце.
Не уменьшается горение сердца, коли нахлынет сель слез,
Огонь страсти не сбить водой!
Вздох, испускаемый влюбленным, – свидетельство
                                                                             его незрелости,
Сердце дымит, пока не станет кебабом.
При горьких речах хороша улыбка,
Хмелем одаряет мед, ставший вином.

(Перевод Н.И. Пригариной)