Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

От брахмана мне [пришла] благая весть, что мне нужно
                                                                          в монастырь магов,
Нить моих четок сплетена из зуннара

.Сам я пребываю в святилище Ка‘бы ислама, и все же
Страсть моя – вероотступник в храме огня.
Я – тот священный попугай, чья речь полна сладости,
Мешки сахара заготовлены в моем клюве.
Не преграждайте, о слезы, алмазами путь моим ресницам!
В доме моих глаз окошки открыты.
На моем сердца благодаря доброте нет медной [окалины]
                                                                                          ненависти,
Любовь приучила мое сердце вручную выжимать золото.
Письмо, словно змея, извивается у ног моего калама,
Что поделать – слова о кончике твоего локона в моем свитке.
С тех пор как по неосторожности я взрастил уединение,
Власяница – груз на моих плечах, хоть и соткана в одну нитку.
Скупясь, не хмурь брови, о виночерпий пиршества,
Ведь от одной капли вина переполняется наша чаша.
Пламя страсти пылает у меня в голове,
Если ветка розы для меня – чалма жениха.
Если печаль совершает обход вокруг моей головы,
                                                                             чему удивляться,
Я – некая воображаемая точка, а печаль – циркуль.
Талиб, ищи признаки безнадежности, если у твоего таланта
Страсть к огню без дыма и розе без шипов.

В этой газели типичный для индийского стиля язык метафор (окошки глаз, медная [окалина] ненависти) и визуализированный сравнением с извивающейся змеей мотив написания письма сосуществуют в едином поэтическом пространстве с каноническим образом поэта – «попугая, грызущего сахар». Следует отметить также, что у всех поэтов, переселившихся из Ирана в Индию, в суфийских газелях появляется новый персонаж – брахман, упоминающийся в одном синонимическом ряду с огнепоклонником– зороастрийцем (муг) и заменяющий образ христианина (тарса), ранее служивший художественной реализацией идеи преодоления в мистическом опыте любых межконфессиональных различий.

Своеобразна газель Талиба, украшенная радифом «в состоянии войны», «воюет» (дар джанг аст). В ней достаточно четко выражены стилевые предпочтения автора, который «воюет» в том числе и с устоявшимися клише классической поэзии прошлого:

Мои уста таковы, что с медом и сахаром воюют,
Мое тело таково, что с шелковым ковром воюет.
Оттого, что на вкусе молчания замешано мое естество,
Язык моего пера со своим скрипом воюет.
Слабостью лисицы я прославился из-за своей стойкости
                                                                                          в любви,
А если это не так, я – тот гордец, что со львом воюет.
Мой поэтический дар тщеславен, ведь личность
                                                                       его независимости
С зеркалом, отражающим лица, воюет.
Посмотри, узорчатый шелк может срывать розы
С помощью того, кто с узором циновки воюет.
У тебя тело, которое ранит [даже] аромат розы,
А мое сердце с наконечником стрелы воюет.
Что пользы глазам от цветника молчания Талиба,
Ведь соловей его души с трелями воюет.

Последовательные поиски новых неожиданных и необычных образов, составляющие важную часть поэтики индийского стиля, распространились и на область эпоса, затронув его тематику. Интерес к необычному и удивительному оформляется в эту литературную эпоху в особый жанр небольшой поэмы под заглавием «Судьба и предопределение» (Каза ва кадар) – рассказ об удивительном событии, напоминающий авантюрную повесть. Поэму с таким названием сложил не только Талиб Амули, есть подобные маснави и у Калима Кашани (Хамадани), и у других поэтов, писавших на фарси и урду.