Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Обилие зрительных образов создает особый строй и колорит этого стихотворения: небеса синеют в знак траура; зола, которой обычно полировали зеркала, не дает блеска гладкой поверхности, а лишь затемняет ее; сердце прячется в оковы, как меч в ножны; петля силка подрагивает, словно круглый глаз, следящий за жертвой; небеса плачут звездами. Читающий эту газель вовлекается в мысленное созерцание этих сменяющих друг друга завораживающих картин, рожденных безудержной фантазией поэта.

Стремление представить абстрактную поэтическую идею в зримых образах пронизывает всю поэзию Калима. Клишированный мотив кокетливого взгляда жестокой красавицы, разящей сердце влюбленного стрелами ресниц, складывается в его газели в удивительный словесный рисунок:

Распахнуты двери сотни ран на моем сердце, нанесенных
                                                                           теми ресницами,
Метко летит в цель подмигивание этого изогнутого клинка!

(Перевод Н.И. Пригариной)

В том же стихотворении автор характеризует натуру совершенного поэта, которая, по его мнению, должна быть свободна от самолюбования и погони за внешним блеском:

Всякий, кто любуется собой и изукрашивает себя, не ведает
                                                                                  о мастерстве,
Подобно павлину, он прекрасен собой, да летать не может.
(Перевод Н.И. Пригариной)

А близкие его самоощущению мысли о муках творчества, отмеченные нами в другом примере, в этом стихотворении обретают новое воплощение:

В тот день, когда попугай окрасил свой клюв кровью,
Стало ясно, каков удел мастера слова.

(Перевод Н.И. Пригариной)

И вновь перед нами трансформация высокочастотного классического мотива «поэт – попугай», но вместо упоминания привычного для его стандартной реализации эпитета «грызущий сахар», «сладкоречивый», Калим говорит, что он кровью окрасил (рангин кард) свой клюв. Здесь одновременно прочитывается и тот оттенок смысла, который отражает идею самоотверженности истинного поэта, и еще один – представление о высоком качестве совершенного стиха как о его красочности, разноцветности, поскольку слово рангин отсылает к контекстам его употребления в устойчивых словосочетаниях ма‘ни-йи рангин («красочный смысл»), хийал-и рангин («красочная фантазия»), мазмун-и рангин («красочная тема») и т. д. Именно слово рангин, как выяснилось в ходе наших исследований, и явилось ключевым и наиболее употребительным определением, прилагаемым мастерами индийского стиля к оригинальной поэтической идее.

Газели Калима, как, впрочем, и вся лирика индийского стиля, проникнуты пафосом страдания, которое воспринимается как необходимое состояние души мистика, ищущего совершенства в любви к Богу среди несовершенств бренного мира. Один из ярчайших образцов этой лирики страдания – газель с радифом «клеймо», «ожог» (даг):

В страданиях по тебе весь я – ожог на ожоге.
Но каждый миг я процарапываю ногтем кольцо на двери
                                                                                              ожога.
Присел у моего изголовья с сердцем, полным сострадания,
Товарищ в ночь горестей, подобно корпии на ране ожога.
Пластырь был так разукрашен ранами от твоих кокетливых
                                                                                          взглядов,
Что до Судного дня ему не подняться с ложа ожога.
Сгоревшая звезда, как и я, обделена любовью,
Ибо моя несчастливая звезда – звезда ожога.
Когда ты появляешься во всем своем блеске, чтобы отвратить
                                                                                                   беду,
Мое сердце сжигает руту пузырей на углях ожога.
В глубине груди тоска по ней устраивает празднество,
Бутыль сердца, полного крови, – оправдание чаши ожога.
Сгоревшему Калиму выпала доля, чтобы его подняли
С постели лихорадки, подобной черной корке на поверхности
                                                                                              ожога.

(Перевод Н.И. Пригариной)