Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Заметной фигурой круга поэтов, связавших свою литературную карьеру с Индией, был Калим Кашани (Хамадани) (ок. 1581-85 – 1651). Он родился в Хамадане, но вскоре был перевезен в Кашан, отсюда две его нисбы. Учился поэт в Кашане и Ширазе, а затем отправился попытать счастья в Индию. Пребывание в Индии не принесло поэту ожидаемого успеха, и ему даже довелось пережить тюремное заключение по обвинению в шпионаже. В 1619 г. Калим Кашани возвращается в Иран и поселяется в Исфахане, однако и здесь не получает долгожданного признания. В 1621 г. он вторично уезжает в Индию, которую успел полюбить (ностальгические мотивы часты в стихах этого периода). Второе пребывание в Индии стало для поэта поистине триумфальным, он входит в свиту Шах– Джахана и удостаивается титула «царя поэтов» (малик аш-шу‘ара). Получавший богатые вознаграждения за стихи, поэт щедро одаривал своих друзей. Дружеские отношения связывали его с такими прославленными собратьями по перу, как, например, Саиб Табризи. Умер знаменитый поэт в Кашмире, который очень любил и куда он под конец жизни уехал, чтобы вдали от придворной суеты в благоприятном для его здоровья климате написать по высочайшему повелению поэму под красноречивым названием Шах-нама, увековечивающую и прославляющую Шах-Джахана.

Тематика касыд Калима Кашани тесно связана с Индией: он оставил описания индийских праздников и природы, откликался на различные события в жизни государства – строительство дворцов, бедствия во время голода и т. д. Но славу Калиму, как и другим ярким представителям индийского стиля, принесли в первую очередь газели. Проникнутые суфийским миросозерцанием, они затрагивают вопросы духовного совершенствования человека, психологии мистической любви и поэтического творчества. Вот одна из его сложнейших по проблематике и образному строю газелей, сложенная в тональности жалобы (шиква) с элементами самоуничижения:

Посинел небосвод от мрачной моей звезды,
Почернеет и зеркало от моей золы.
Я одинок, кто навестит меня?
Разве что однажды меня накроет с головой моими
                                                               собственными слезами.
Сердце, смотри, я в оковах, подобно мечу в ножнах,
Может, так и лучше, чтобы не видна была моя сущность.
Я не фазан и не павлин, что увидел во мне
Глаз силка, который, подергиваясь, следит за моими крыльями!
Если я не вижу пылкости в человеке, я не расцветаю,
Я восковой саженец, только пламя может сорвать
                                                                                  с меня плод.
Я не видел наслажденья от вина и веселья от опьянения,
Незадачливая глина пошла на мой кубок!
Слезы звезд все капают с небосвода,
Нет толку в том, чтобы дымила моя курильница.
Для тех ювелиров, что расположились на базаре,
Цена моего жемчуга ниже, чем цена нити, на которую
                                                                                   он нанизан.
Так низко стоят светила твоей удачи, Калим, что не без
                                                                                  их влияния,
Если и взойдет на небо, то упадет в колодец твоя звезда.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Газель построена по законам кольцевой композиции, она начинается и завершается мотивом несчастливой звезды, которая предопределила судьбу поэта: он одинок, ему сопутствуют лишь собственные слезы, он лишен свободы, постоянно чувствует слежку желающих поймать его в ловушку, хотя и не находит в себе, а возможно, и в своих стихах внешней красоты (фазана и павлина с их разноцветными перьями), расцветает лирический герой лишь в обществе таких же пылких натур, как он сам. Сравнивая себя с «восковым саженцем», свечой, Калим обращается к образу поэта, который сжигает себя, давая свет другим. Образ, который поэт использовал для самооценки, олицетворяет жертвенную природу таланта. В форме загадки он присутствует в известной касыде Манучихри, сложенной в XI в. в честь знаменитого придворного стихотворца ‘Унсури. Большинство собратьев по перу, «ювелиров», не в состоянии по достоинству оценить его творения, но поэт не жалуется, не видит смысла обращать свои сетования, как дым курильницы, к небесам, ибо сами небеса плачут падающими звездами. И звезда судьбы поэта – такая же падающая звезда, ибо Господь сотворил его для страданий.