Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Так как люди вместо воды пьют кровь друг друга,
Стали безмозглыми, словно пузыри, чаши их голов.

В другом стихотворении, говоря о жизненных тяготах, поэт замечает:

Чашу свою, подобную пузырю, томимый жаждой, принес
                                                                                       я к морю,
Но и она выпала из моих рук и упала в море.

Жалуясь на превратности судьбы, Сайидо применяет сравнение с мельничным жерновом (санг-и асйа):

Прежде чем мне достанется от переменчивой судьбы
                                                                         хотя бы зернышко,
Словно мельничный жернов станет чалма на моей голове.

В творчестве Сайидо Насафи также намечается тенденция к разрушению традиционных семантических связей внутри мотивов, построенных на устойчивых парных образах. Это отчетливо видно в следующем бейте с использованием традиционной пары «мотылек – свеча»:

Свеча после убийства мотылька покушается и на себя —
Кровь невинно убиенного опаляет подол убийцы.

Или такой пример:

Эй, мотылек, не зови меня настойчиво на шумное сборище,
Покуда жив, подобно свече, пожираю я самого себя.

Поэт переосмысляет традиционную схему развертывания мотива, в соответствии с которой мотылек, сгорающий в пламени свечи, олицетворяет влюбленного-мистика, достигшего растворения личности в возлюбленной-Абсолюте (фана). И в первом, и во втором бейтах стандартная семантика отношений мотылька и свечи разрушается. В первом примере, видимо, идет речь о жестокой возлюбленной, которую могут поразить муки совести из-за страданий безнадежно влюбленного. Второй бейт аллегорически представляет тему затворничества истинного поэта, сжигающего себя в огне вдохновения. Тему творческих мук разрабатывали и другие мастера поэзии индийского стиля. Достаточно вспомнить бейт Калима Кашани: «В тот день, когда попугай окрасил свой клюв кровью, стало ясно, каков удел мастера слова». Тот же Калим сравнивает себя с «восковым саженцем», т. е. свечой, которая, только сгорая, приносит плоды. В одной из газелей с радифом «огонь» (атиш-аст) Сайидо прямо уподобляет себя свече:

Я – свеча, и в жилах моей души беспрерывно – огонь,
Во рту у меня – волны воды, а на языке у меня – огонь.
Подлые тираны спалили руины моего жилища,
Я стал бездомной совой, и гнездо мое – огонь.
Я – соловей, но мое излюбленное место – горящая топка,
Зелень для меня – зола, и сад мой – огонь.
С тех пор, как я удалился с горной вершины кумиров,
Смерч – мой конь, а караван – огонь.
О ты, что ведешь со мной торговлю, подумай о себе:
Ложе мое – в дыму вздохов, а в лавке моей – огонь.
Сегодня я вел беседу [с гостями] без вина и певца,
Я освещаю дом, пока мой гость – огонь.
У царства моей груди нет иного союзника, кроме ожога,
Сайидо, сегодня твой любимый друг – огонь.

Эта газель, напоминающая по тону и строю многие лирические жалобы (шиква) старших современников Сайидо, в том числе и газель Калима Кашани с радифом «ожог» (даг), отличается высокой концентрацией узнаваемой лексики индийского стиля: «жила» (раг), «волна» (маудж), «сова» (джугд), «смерч» (гирдаб), «вести торговлю» (сауда кардан в значении «вести любовную игру»), «лавка [на базаре]» (дукан). Возможно, речь идет о каком-то конкретном событии в жизни поэта, когда ему пришлось покинуть дружеский круг («горную вершину кумиров» – сар-и кух-и бутан) и вновь пуститься в странствие.