Песнь о крестовом походе против альбигойцев

Катары утверждали наличие двух начал — доброго (Бога) и злого (Сатаны)[823]. Все, что материально, в том числе и человеческое тело, являлось, по их мнению, творением Демиурга, Духа Зла. Добрый Бог выступал творцом человеческой души, заключенной в темницу телесной оболочки. Чтобы вернуться в царство Бога, душе предстояло избавиться от материальной оболочки, иначе говоря, пройти покаяние, которое не заканчивалось со смертью тела. Веруя в переселение душ, катары исповедовали ненасилие и вегетарианство, полагая, что убийство прерывает путь покаяния души, способной вселиться в любое тело, в том числе и тело животного. Есть можно было рыбу, считавшуюся порождением грязи. Известен случай, когда в 1052 году германский император Генрих Черный, будучи в Госларе, приказал повесить нескольких еретиков, объявленных катарами только на том основании, что они отказались убить курицу. Катары отрицали римскую обрядность, храмы, иконы, крест, воплощение Христа считали призрачным, отвергали Ветхий Завет, феодальный суд, основанный на личной клятве, проповедовали аскетизм, безбрачие и непротивление насилию. Адепты учения делились на два разряда: верующие и «совершенные» (пастыри). Христианскому крещению водой противопоставлялось крещение Святым Духом, во время которого на голову испытуемого возлагали Евангелие и читали «Отче наш», главную молитву катаров. Разумеется, от простых верующих не требовалось ни аскетизма, ни безбрачия. Исполняя скромные обряды катаров, верующие должны были преклонять колена, когда мимо проходил «совершенный» (или «совершенная», ибо женщины также имели право принимать посвящение[824]), раз в месяц исповедоваться в присутствии своих собратьев и перед смертью принять «утешение» (consolament). Обряд «утешения», означавший духовное крещение, имел двоякое значение. Для того, кто желал принять посвящение, стать проповедником, обряду предшествовала определенная подготовка, ибо, приняв «утешение», он становился «совершенным», то есть отрекался от мирской суеты и принимал аскезу. Поэтому простые верующие до последнего момента откладывали принятие этого таинства, заключая с «совершенным» договор, дабы тот перед смертью дал ему «утешение», сулившее надежду на прощение грехов. Если умирающий выживал, то «утешение» считалось недействительным, человек возвращался к жизни простого верующего, но при желании мог начать готовиться к принятию «утешения» с целью стать «совершенным». В 1167 году в городке Сен-Феликс-де-Караман в Лангедоке состоялся катарский Собор под председательством прибывшего из Константинополя епископа Никиты, в котором католические священники тотчас увидели катарского Папу. Скорее всего, целью Собора было определение территориальных границ диоцезов и постановка во главе каждого своего епископа.

Успешному распространению катаризма в Окситании способствовал целый ряд факторов, среди которых следует назвать и упадок авторитета Церкви, и политическую разобщенность, и исконно терпимое отношение к иным вероучениям, и высокоразвитое для того времени чувство личного самосознания и свободы у южан, и присущую обществу, жившему на перекрестках торговых путей, жажду новизны. Развращенным нравам духовенства катарские пастыри противопоставили бедность и целомудрие, что не могло не вызывать уважения у населения. В сандалиях и простых черных рясах «совершенные» ходили по краю, убеждая и даруя утешение страждущим, будь то рыцарь или нищий. Они не брали денег за совершение обрядов, раздавали полученные пожертвования нуждающимся, а в случае необходимости жили своим трудом — ремеслом или торговлей, ибо, в отличие от католиков, им дозволялось заниматься финансовыми операциями, в том числе и дачей денег в рост. Катарские общины нередко организовывали ткацкое производство, за что катаров прозвали «ткачами»[825]. Альбигойскую веру принимали люди всех социальных слоев: от дворян до клириков, от горожан до крестьян, от купцов до рыцарей.

Официальная Церковь чаще обращалась к своей пастве на малопонятной латыни, катары же наставляли и проповедовали на всем доступном языке «ок». В краю, где, по определению Ж. Дюби, процветала «культура свободной и открытой дискуссии» (Дюби 2001: 47), где умели ценить слово и словесные состязания всегда собирали множество участников и зрителей, катары охотно вступали в диспуты с католиками и зачастую выходили победителями. Прелаты нередко жаловались, что их оппоненты не могут связать два слова по-латыни, а потому им, привыкшим к латинским диспутам, сложно с ними разговаривать. Катары допускали к участию в диспутах женщин, что для Средних веков являлось неслыханной дерзостью. Когда в 1207 году на диспуте в Памье, где от официальной Церкви выступали епископ Осмы Диего де Асевес и Доминго де Гусман, слово взяла «совершенная» Эсклармонда, сестра графа де Фуа, один из возмущенных монахов воскликнул: «Идите к вашей прялке, вам здесь не место!»