Пули, которые посланы мной, не возвращаются из полета, Очереди пулемета режут под корень траву. Я сплю, положив голову на Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву. Я подымаю веки, лежу усталый и заспанный, Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной. И когда я поворачиваюсь с правого бока на спину, Синявинские болота хлюпают подо мной. А когда я встаю и делаю шаг в атаку, Ветер боя летит и свистит у меня в ушах. И пятится фронт, и катится гром к рейхстагу, Когда я делаю свой второй шаг. И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны, Складывают оружье, в сторону отходя. И на мое плечо, на погон полевой зеленый, Падают первые капли, майские капли дождя. А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы, Перешагиваю моря и форсирую реки вброд. Я на привале в Пильзене пену сдуваю с пива И пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот. А весна между тем крепчает, и хрипнут походные рации, И, по фронтовым дорогам денно и нощно пыля, Я требую у противника безоговорочной капитуляции, Чтобы его знамена бросить к ногам Кремля. Но, засыпая в полночь, я вдруг вспоминаю что-то. Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву: Я сплю, положив под голову Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.
Геннадий Морозов
След войны
Ушло это время, но след не истерся Из памяти нашей живой... Багровым рубцом он в судьбу нашу вросся — Тот огненный след фронтовой. Ты, время, загладить его не надейся. Я видел, не где-то вдали, А рядом, под Токсовом, в реденьком лесе Лоскут незажившей земли. К нему подошел я, глядел молчаливо. Как черен он был и шершав! Склонялась над ним низкорослая ива И стебли поблекшие трав. Почудилось мне, что он выпачкан сажей. Он — мертвый — казался живым. Сестрой милосердья лесная ромашка, Белея, склонялась над ним.
Сергей Наровчатов
Ленинграду
Я до войны здесь и не жил и не был, Но недаром солдатской судьбе москвича Три года светило высокое небо Петровских солдат и бойцов Ильича. По дорогам войны мы уходим на запад, Мир городами другими богат, Но как прежде в бою вспоминаешь, как заповедь, Веру великую — Ленинград. И черный, и скорбный, он в памяти зоркой Самого света встает светлей — Имя и знамя гордой и горькой, Единственной молодости моей... Февраль 1944