Петер Каменцинд

К сожалению, я не мог принять соблазнительного приглашения. Я написал поздравление и обещал приехать весной. Потом вместе с письмом и привезенным из Нюрнберга подарком детям отправился к своему столяру. Там я застал неожиданную крупную перемену. В стороне у окна на стуле, похожем на детское креслице, с перекладиной впереди, сидела какая-то смешная, искривленная человеческая фигура. Это был Боппи, брат жены столяра, несчастный полупарализованный калека, для которого после недавней смерти его старой матери нигде не нашлось места. Скрепя сердце, столяр взял его покамест к себе, и постоянное присутствие больного калеки тяготело проклятием над всем домом. К нему еще не успели привыкнуть, дети боялись его, мать жалела, но смущенно молчала, отец был всегда удручен. На двойном горбу Боппи без малейшего признака шеи сидела большая, угловатая голова с широким лбом, длинным носом и красивыми страдальческими глазами; невероятно маленькие и красивые руки неподвижно лежали все время на узкой перекладине стула. Я тоже был смущен и удручен вторжением несчастного калеки; но в то же время мне было тяжело слушать из уст столяра краткую историю больного, когда тот сидел тут же и молча смотрел на свои руки. Калекой он был от рождения, но кончил все-таки народную школу и много лет зарабатывал себе хлеб плетением корзин, пока несколько приступов подагры не вызвали у него паралич половины тела. С тех пор он либо лежал в постели, либо же сидел на особом стуле, обложенный со всех сторон подушками. Жена столяра добавила, что прежде он очень много и хорошо пел, она его уже давно не слыхала, а в их доме он не пел еще ни разу. Во время всех этих рассказов, калека сидел молча и смотрел куда-то вперед. Мне стало не по себе, я поспешил уйти и несколько дней не заходил к ним. Всю жизнь я был очень здоров, никогда ничем серьезным не болел и относился к больным, особенно к калекам, с жалостью, но вместе с тем и с долей презрения; в мои расчеты совсем не входило нарушать свою приятную жизнь в семье столяра тягостным бременем этого больного. Я откладывал поэтому со дня на день второе посещение и тщетно ломал себе голову, как бы всем нам избавиться от несчастного Боппи. Необходимо придумать какой-нибудь способ, чтобы дешево поместить его куда-нибудь в госпиталь или богадельню. Я несколько раз хотел зайти к столяру поговорить с ним по этому поводу, но не решался начать говорить первый; встречи же с больным я боялся, как ребенок. Мне было противно видеть его и протягивать ему руку.

Так прошло одно воскресенье. На следующее я уж собрался было отправиться с утренним поездом на Юру, но мне стало вдруг стыдно своей трусости, я остался и после обеда пошел к столяру. С отвращением подал я руку Боппи. Столяр был в дурном настроении и предложил пойти прогуляться; ему, как он тут же открыто сказал мне, надоело это вечное горе, и я обрадовался, видя, что застал его как раз в подходящем настроении для разговора. Жена его вызвалась было остаться дома, но калека начал просить ее пойти тоже, он превосходно может остаться один. Если у него есть только под рукой книга и стакан воды, то его можно запереть и спокойно оставить одного. И мы, мы, считавшие себя добрыми и великодушными, заперли его и ушли гулять! Нам было весело, мы шутили с детьми, наслаждались прекрасным золотым осенним солнцем, и никому из нас не было стыдно, ни у кого не забилось сердце при мысли, что мы оставили калеку одного дома! Наоборот, нам было приятно избавиться от него хоть на время; мы облегченно вдыхали в себя чистый, мягкий воздух н имели вид почтенной, солидной семьи, которая разумно и благородно празднует воскресенье. Только зайдя в трактир выпить по стакану вина и сев за столик в саду, отец начал говорить о Боппи. Он пожаловался на тягостного гостя, вздохнул над теснотой и подорожанием своей нынешней жизни и добавил смеясь: Ну, хоть здесь можно посидеть спокойно часок, не видя его перед глазами! При этих словах предо мной предстал вдруг бедный калека, умоляющий и больной, калека, которого мы не любили, от которого старались избавиться и который сидит теперь там одинокий и грустный в темной запертой комнате. Мне пришло в голову, что скоро стемнеет и он не сумеет зажечь свет или подвинуться хотя бы поближе к окну. Он отложит книгу и должен будет сидеть в темноте, не имея возможности обменяться ни с кем словом, а мы, мы пьем здесь вино, смеемся и веселимся. Я вспомнил вдруг, как рассказывал я крестьянам в Ассизи о святом Франциске и как врал им, что он научил меня любить всех людей. Зачем же изучал я жизнь святого, зачем выучил наизусть его дивную песнь любви, зачем искал его следов на умбрийских холмах, раз там лежит сейчас несчастный беспомощный человек и страдает, а я, могущий утешить его, сижу здесь и не двигаюсь с места!

Мое сердце преисполнилось таким чувством стыда и скорби, что я задрожал и пал ниц. Я знал, что Господь хочет сейчас возвестить мне свое слово.