Петер Каменцинд

– Поэт! – сказал Он, – ученик умбрийского святого, пророк, стремящийся возвестить людям любовь и их осчастливить! Мечтатель, старающийся уловить голос Мой в ветре и шуме воды! – Ты любишь дом, где находишь всегда ласку и где проводишь много приятных часов! И в тот день, когда я удостоил этот дом своей благостью, ты убегаешь оттуда и замышляешь прогнать меня! Святой! Пророк! Поэт!

У меня было чувство, будто я стою перед чистым, беспристрастным зеркалом и вижу в нем себя трусливым и вероломным лгуном. Это было болезненно, горько, мучительно и ужасно; но то, что в этот момент переломилось во мне и извивалось от боли, было действительно достойно погибели и разрушения.

Поспешно и быстро я попрощался и, оставив в стакане вино и начатый хлеб на столе, направился в город. От сильного волнения я почувствовал вдруг невыразимый страх, не случилось ли там какого-нибудь несчастья. Мог произойти, например пожар; беспомощный Боппи мог упасть со стула и разбиться на смерть. Я видел уже, как он лежит там, как стою я подле него и читаю немой укор во взоре калеки.

Запыхавшись, я дошел наконец, до дома, вихрем взлетел по лестнице и только тогда вспомнил, что ведь дверь заперта и что у меня нет ключа. Но страх мой зато тотчас же рассеялся. Едва я подошел к двери, как услышал изнутри пение. Это был странный момент. С бьющимся сердцем, почти без дыхания я стоял на тесной площадке лестницы и, понемногу приходя в себя, прислушивался к пению запертого калеки. Он пел тихо, нежно, немного жалобно излюбленную народную песенку о «белых и красных цветочках». Я знал, что он не пел уже очень давно, и мне захотелось послушать, как он пользуется одиночеством, чтобы по своему испытать радость. Но так уж устроено: жизнь любит наряду с серьезными событиями и глубокими переживаниями добавить что-то смешное. Так и я почувствовал в этот момент всю комичность и стыд своего положения. Под влиянием внезапного страха я чуть ли не целый час бежал сюда, чтобы очутиться перед запертой дверью. Мне нужно либо уйти, либо же прокричать калеке через две запертых двери о своих добрых намерениях. Я стоял на лестнице с желанием утешить несчастного, выказать ему сочувствие и сократить ему часы одиночества, а он сидел, ничего не подозревая внутри, пел – и несомненно очень бы испугался, если бы я криком или стуком дал ему знать о себе. Мне не оставалось ничего другого, кроме как отправиться восвояси. Я проблуждал целый час по празднично оживленным улицам и, когда вернулся, застал уже всю семью дома. На этот раз мне не стоило никакого труда пожать Боппи руку. Я сел рядом с ним, завязал разговор и спросил, что он читал. Потом предложил ему принести книг; он был мне признателен. Когда я посоветовал ему почитать Иеремиаса Готтгельфа, то оказалось, что он читал уже почти все его произведения. Но Готфрида Келлера он не знал, и я обещал принести ему книги. На следующий день, принеся книги, я имел возможность остаться наедине с ним: хозяйка куда-то вышла, а столяр был в мастерской. Я признался ему, что мне очень стыдно, что мы оставили его вчера одного и что я буду очень рад, если он мне позволить сидеть иногда с ним и быть его другом. Калека повернул ко мне свою большую голову, посмотрел на меня и сказал: «Спасибо!»

И только. Но этот поворот головы был для него очень труден и стоил больше десяти объятий здорового; его взгляд был так ясен и детски хорош, что от стыда мне вся кровь прилила в голову. Теперь оставалось самое трудное: поговорить со столяром. Я счел самым правильным откровенно признаться ему в своем вчерашнем страхе и стыде. К сожалению, однако, он не понял меня, хотя и дал выговориться. Он согласился оставить у себя больного, как нашего общего гостя; расходы по его содержанию мы будем делить пополам, при чем я оставил за собой право когда угодно приходить и навещать Боппи. Осень в этом году необычайно долго была хороша и тепла. Поэтому первым, что я сделал для Боппи – купил ему кресло на колесах и стал вывозить его каждый день на воздух в сопровождении детей.

VIII

Моя судьба распорядилась так, что я всегда значительно больше получал от жизни и друзей, нежели был в состоянии дать. Так было с Рихардом, с Елизаветой, с синьорой Нардини и со столяром, и вот теперь в зрелые годы я стал вдруг восторженным и благодарным учеником несчастного калеки. Если действительно мне удастся когда-нибудь закончить свою давно начатую поэму и вручить ее миру, то всем, что в ней будет хорошего, я обязан исключительно Боппи. Для меня наступила светлая отрадная пора, обаяния которой хватит мне на весь остаток жизни. Я получил возможность проникнуть в глубь прекрасной души человека, над которой болезнь, одиночество, нищета и презрение пронеслись лишь, как легкие, тихие облака.