Петербургские крокодилы

— Сейчас умереть!.. Сейчас провалиться! — клялся всеми ему известными клятвами Дятел… без обману, без подмену!..

— А вот мы это сейчас увидим, — произнес атаман, накидывая еще петлю на связанные руки Дятла, и завязывая свободный конец веревки за большой костыль, вбитый в потолке. — Вот мы увидим… — Ну, Дятел… твой час пришел, хотел ты меня объехать, да не удалось, не тебе, рыжему уроду, перехитрить Василия Рубцова! Ну, говори охотой, а то силой слова вытащу из глотки, где ребенок, что ты выкрал у Карзановой?

— Василиса тебе сдала… больше ничего не знаю.

— Не знаешь, — в последний раз спрашиваю, где ребенок? — ответа не было.

Рубцов стиснул зубы, выражение бессердечной злобы исказило все лицо его, и он сильно подтянул к потолку веревку, к которой были привязаны руки несчастного. Туловище Дятла, таким образом, оказалось приподнятым на руках. Набросив такую же петлю и на ноги пленника, Рубцов притянул эту веревку на тот же крюк, и несмотря на страшные усилия несчастного вырваться, несколько раз обхватил, сложенного таким образом вдвое Дятла, веревкой. Спина его едва касалась нар, а все тело висело на скрученных руках и ногах…

— Будешь говорить?! — громко спросил Рубцов.

— Нет! Хоть убей, больше слова не вымолвлю, — решительно произнес Дятел, вероятно, сознавая, что говори — не говори, все равно не избежать своей участи…

— Ой! Заговоришь, заговоришь у меня! — опять с насмешкой произнес, Рубцов — и насильно разжав кулак Дятла, втиснул в него принесенный фитиль, обвил его кругом большого пальца несколько раз и вновь обхватил кулак несколькими петлями бечёвки…

— Ой, заговоришь!.. — Но вместо ответа Дятел старался, вытянув шею, схватить руку своего мучителя зубами, единственным оружием, которое у него оставалось. Атаман словно и не заметил этого, и очень спокойно зажег на свече фонаря конец фитиля и сильно вздул его. Легкий голубоватый дымок поднялся тоненькой струйкой к потолку, и огненная точка с каждой секундой стала приближаться все ближе и ближе к беспомощному телу Дятла… Атаман, в ожидании действия, придуманного им инструмента пытки, сел насупротив, на валявшийся ящик, и стал всматриваться в искаженные страхом черты пленного.

Вдруг резкий крик боли, вырывшийся из груди Дятла, дал знать, что огонь коснулся тела, и жжет кожу. Смрад горящего мяса тотчас распространился в воздухе, все тело Дятла дрожало и прыгало, словно в судорогах. Глаза дико вращались, он, видимо, не ожидал таких страданий.

— Будешь говорить? — послышался опять голос атамана.

— Буду! Буду! Ослобони… Христа ради…

— Ну, говори… где ребенок… где ребенок?..

— У меня.

— Где у тебя?

— В Ладоге.

— У кого теперь?

— Ослобони, Христа ради, ослобони, умираю, — хрипел Дятел.

— У кого в Ладоге ребёнок?

— У сестры… ай! У сестры…

— Где она живет?

— На задней улице… ай! Умираю!

— В чьем доме?

— В доме Василия…

В это время стук отворяемой наверху двери и крупный разговор донесся и до погребицы. Атаман вздрогнул и бросился к люку… Дятел, в ту же минуту сообразивши, что это может быть кто-либо посторонний, крикнул во все горло.

— Караул! Спасите! Режут!..

Но это были его последние слова, Рубцов бросился к нему, и одним ударом кастета, направленным в висок, заставил его замолчать навеки.

Наверху шум и крупный разговор все усиливались…

Глава X

Вторично бросившись к люку, Рубцов стал теперь ясно различать голоса. Слова «полиция», и «участок» долетали до его встревоженного слуха. Положение его было крайне печальное. Запертый в погребице, без выхода, без оружия, он, как говорится, был в мышеловке… Хотя и приученный долгим опытом ко всяким превратностям своей бурной и преступной жизни, Рубцов никогда не находился в таком отчаянно беспомощном состоянии… к довершению ужаса его положения, бросаясь вторично к люку, он залил фонарь, и свеча погасла, только непогашенный трут все еще тлелся, в полусожженной руке навеки замолчавшего Дятла, и наполнял, и без того спертую атмосферу погребицы, смрадом горящего тела…

Положение становилось в высшей степени критическим, и атаман чувствовал, как сердце его замирает от почти незнакомого ему чувства страха. Вдруг, лицо его преобразилось, он ожил и вздохнул полной грудью. Он успел понять разговор над собой: Пров Антонович Корейшев спорил и ругался с извозчиком, привезшим Рубцова, и отказывался платить ему деньги, а тот отвечал ему отборнейшей бранью, и обещал привести городового составить протокол.

С каким восторгом выскочил бы Рубцов из своей душной тюрьмы, и с каким бы наслаждением исколотил бы скаредного закладчика-скрягу, губившего его, из-за какого-то целкового… но он не мог этого сделать, боясь скомпрометироваться, вылезая, в своем судейском костюме, из-под полу, и вынужден был выслушивать иеремиады Прова и озлобленную брань извозчика…

Наконец, крик и гам утихли. Пров, вероятно, поняв, что дальше длить скандала нельзя, выдал какую-то монету извозчику, и тот вышел, сильно хлопнув дверью, и, ругаясь, пошел по двору. Поднять спиной люк, выскочить из погребицы, и еще быстрее дать две звонких пощечины ошалевшему Прову, было для Рубцова делом одного мгновения…