Петербургские крокодилы

— Будьте же любезны, сударыня, не заставляйте меня прибегать к крутым мерам, — снова обратился к молодой женщине участковый, — как ваша фамилия по паспорту?

В это время произошло что-то совсем непонятное: из-за толпы свидетелей, наполнявших всю небольшую комнатку участка, выдвинулся вперед небритый, страшно исхудалый человек, с диким лихорадочным взглядом провалившихся, обведенных темными кругами глаз. Он был весь в отрепьях. Клочки дырявого халатишка прикрывали местами его исхудавшее, грязное и словно прокопченное тело, — если можно назвать телом угловатый костяк, обтянутый сморщенной кожей. При виде этого человека, которого скорее можно было принять за выходца с того света, Дарья Григорьевна побледнела, вскрикнула и хотела было кинуться к двери, но у порога стояли братья Размоталовы, наблюдавшие за всеми её движениями…

— Фомушка! Родной мой! Кто тебя так изуродовал? — прохрипела эта тень человеческого существа, заметя окровавленного ребенка, и повалилась пред ним на колена. — Фомушка, радость моя, дорогой мой, кормилец!.. Кто тебя!.. Кто тебя?..

— Она! Вот она!.. И малютка указал рукой на Дарью Григорьевну, которая отвернулась и старалась скрыться в толпе…

— Она! Кто она?.. Бросаясь, как зверь к разряженной женщине хрипел Дмитриев, (это был он) — за что, за что ты его?.. И он схватил своей грязной, запачканной кровью сына, рукой, за руку куртизанки, та сделала невольное движение, чтобы высвободиться и при этом повернула голову…

Страшный нечеловеческий крик вырвался из груди этого страшного, дикого, убитого горем человека… он вцепился как клещами в её маленькую руку, вытянулся во весь рост, глаза его сверкали диким, страшным огнем, волосы поднялись, он был отвратительно безобразен в эту минуту…

— Ты! Дашка! Ты?! — прохрипел он, наклонясь к её лицу…

— Прочь! Спасите! Прочь! — вырываясь кричала она, но было уже поздно, — рука Дмитриева поднялась, и резкий звук пощечины раздался в комнате.

Отвратительный след грязи и крови остался на щеке куртизанки!

Все это совершилось так быстро, что никто из присутствующих не успел кинуться и удержать разъяренного человека… Только тогда, когда катастрофа совершилась, полицейские бросились и схватили Дмитриева… он и не защищался… нервное, лихорадочное возбуждение упало, и он дрожа всем телом, чуть держался на ослабевших ногах… Дарья Григорьевна рыдала в истерике…

— Как ты смеешь? Как ты смеешь, мерзавец! — набросился на него участковый, — ты знаешь, что тебе за это… ты знаешь, кто она… ты знаешь ли?..

— Знаю!.. Как не знать!.. — прохрипел Дмитриев, злобно ухмыляясь…

— Ты ее знаешь?.. Как ты можешь ее знать…

— Как знаю-то?.. Эх, господин полицейский, лучше не спрашивайте!.. Хуже будет…

— Я тебя заставлю говорить… заставлю… — горячился блюститель порядка… — Тебя в остроге за это сгноят…

— В остроге — жирно будет!.. За всякую… да в острог…

— Как ты смеешь так говорить!.. Кто ты, и кто она!.. Она барыня, а ты…

— Кто я-то, всем известно… я гравер Николай Васильевич Дмитриев, живу в этом же доме, под чердаком… а вот, вы у нее спросите — кто она?.. Пусть-ка она ответит…

— Спрашивали… не хочет говорить… — заметил кто-то из толпы, очевидно, принимавший сторону несчастного отца.

— Ну, так я вам скажу… эта барыня… эта расфранченная фря… моя жена!! Что, Дашка, иль неправда!?!

Эффект последней фразы был совершенно театральный… Публика просто замерла от напряженного внимания, а Дмитриев, довольный эффектом, который он произвел и жестоким оскорблением, нанесенным им погубившей его женщине, снова бросился к сыну, и покрывал его долгими, нежными поцелуями.

Полицейский стал писать протокол.

Глава ХVIII Три покойника

Дарья Григорьевна не пыталась больше ни отнекиваться, ни говорить дерзости… она как бы застыла в величии своего оскорбленного достоинства. Вперила животный, бессмысленный взгляд в одну точку, и больше не произнесла ни слова. Когда же участковый, написав протокол, объявил ей, что она может ехать домой, и что на квартире уже получит повестку от мирового или следователя, она встала молча, и вышла из конторы участка, не бросив даже взгляда, ни на сына, лежавшего без сознания, ни на мужа, как-то нервно всхлипывающего над его бедным, маленьким, исхудалым тельцем… Дмитриев заметил это новое оскорбление… он весь вздрогнул и погрозил ей вслед кулаком.

— Ну, погоди, Дашка, мы еще увидимся, — прошептал он тихо, но с такой интонацией, которая не сулила ничего доброго.

— Мальчику в больницу!.. А с тобой, любезный друг, мы еще сосчитаемся, — командовал полицейский, отпуская свидетелей и обращаясь к Дмитриеву: — насидишься ты у меня в клоповнике.

Но Дмитриев, казалось, не слыхал ни слов, ни угроз полицейского, он понимал только, что у него сейчас отнимут сына, что его увезут… и он с энергией оттолкнул городового, который хотел поднять и унести мальчика.

— Отойди! Не отдам! Не отдам! — говорил он, цепляясь за одежду своего Фомушки, и тот несмотря на страшный упадок сил, тянулся к отцу, обвивал его шею здоровой рукой и едва слышно шептал: