Петербургские крокодилы

— Тятя, тятя, не хочу в больницу… не хочу, там уморят… Тятя, тятя…

— Что за вздор… сказано вези!.. — скомандовал участковый, которому надоела вся эта слезливая сцена, — взять его! И отвези… Что ты стоишь, Петренко?

Петренко, молодой бравый городовой, подошел, и стал помогать отнимать ребенка у обезумевшего отца… каждое движение причиняло несчастному малютке сильнейшую боль в сломанной руке, он кричал и заливался слезами.

— Что же вы стоите?.. — недоумевал участковый, видя, что двое ражих городовых не могут осилить слабого больного Дмитриева. — Что же вы стали?

— Ваше высокоблагородие, — обратился к нему Петренко: — видит Бог, не могу!.. — в голосе его дрожали слезы.

Полицейский задумался… что-то человеческое шевельнулось и в его сердце, почти потерявшем способность сжиматься. Дмитриев, казалось, заметил этот миг нерешительности, и повернувшись к нему, стал на колена и пополз к его ногам.

— Отец… ваше благородие… не сгубите… отдайте мне младенца!.. Сам вылечу… сам вылечу… только не в больницу…

— Ну, чёрт с ним… пускай берет ребенка к себе, а ты, Петренко, пораньше скажи частному доктору, чтобы из одолжения ко мне, он зашел сделать перевязку… я прошу его!.. Понял?

— Понял… ваше высокородие.

— То-то!.. Ступайте… — а ты, Дмитриев… смотри, если уморишь ребенка, на нас не пенять.

— Отец! Милостивец! — кланяясь земно, приговаривал тот: — век за тебя буду Бога молить… Фомушка, Фомушка, домой, домой!.. — он уже бежал по лестнице, подхватив своего Фомушку, и его босые ноги как-то особенно звучно шлепали по доскам коридора. Почти у самой лестницы он почувствовал, что какая-то рука опустилась на его плечо.

— Постой! Постой, тебе говорят, — проговорил чей-то голос, и Дмитриев узнал Петренко.

— Постой, куда ты!.. Небось, дома жрать нечего.

— Нечего!.. Все подъели…

— Не осуди! — и молодой солдатик всунул в руку изумленного Дмитриева два двугривенных и быстро скрылся в темноте коридора.

Дмитриев не сказал ни слова… он в первую минуту не мог даже понять в чем дело, когда же он ощупал, и при свете фонаря удостоверился, что это монеты, он перекрестился. В этих грошах была надежда на спасение сына.

Не заходя к себе, он забежал в дворницкую, и там, ради Христа, выпросил керосинцу на копейку, и затем уже побежал со своей драгоценной ношей в свою нору. Утром заехал врач.

— Плох… кровотечение было сильное… вряд ли выживет… надо поддержать силы… питанием… везите в больницу! — каждое слово доктора, как нож вонзалось в истерзанное сердце Дмитриева. Доктор только утешал его, ребенок бледный, без кровинки в лице, лежал без, движения, на куче старых обносок, которыми даже брезгали татары, скупщики всякого старья. Он уже не стонал и только взглядывал на отца, едва имея силы лепетать — тятя!.. тятя!.. Не уходи… не уходи…

Сердобольная старушка, сама нищенка, и поденщица, понаведывалась днем, и, по просьбе Дмитриева, сходила купить фунтик белого хлебца для больного, но тот был в забытьи, и отец боялся будить его. День склонялся к вечеру, с наступлением сумерек ребенку сделалось хуже, он метался и стонал, бред и жар становились все сильнее, и затем сменились полным упадком сил. Пульс был почти не слышен, глаза не открывались. Дмитриев, не сводивший весь день глаз со своего ребенка, сидел на его кроватке, и с тревогой прислушивался к его дыханию… оно становилось все тише, все реже.

— Тятя! Тятя! — прошептал уже совершенно бессознательно малютка… его глазенки раскрылись широко, дыхание прекратилось… Еще несколько минут ждал несчастный отец, чтобы поднялась эта грудь, чтобы открылись эти глазки и, заметя трупную неподвижность сына, дико вскрикнул и повалился на его безжизненное тельце.

* * *

Часа через два он вышел из дому, тщательно пряча в обшлаг изорванного пальтишки металлический циркуль, единственный, оставшийся у него непроданным, граверный инструмент, и словно тень, крадучись и становясь в тени от каждого прохожего, перебежал несколько улиц, и достиг, наконец, одного из донов, окаймляющих Сенную площадь.

Взобравшись по черной, грязной и вонючей лестнице в четвертый этаж, он, очевидно, знакомой дорогой, добрался до прокопченной двери, и постучался. Дверь отворилась и на пороге показался тот самый Мишка Жила, который только накануне дал в закусочной тумака его сыну… Дмитриеву, во что бы то ни стало, нужно было добыть несколько рублей, и он шел продаться в новую шайку, которая формировалась отдельно от шайки Рубцова из бывших его же товарищей. Дмитриев готов был на последнюю жертву, он шел продать своего благодетеля и атамана… Переговоры были недолги… шайка нуждалась в паспортах, и помощь такого опытного человека, как Дмитриева, была не оценена… он пришел как раз вовремя.

Через час, одетый хотя бедно, но гораздо приличнее, чем когда он пришел, спускался Дмитриев по лестнице дома: в кармане у него были три рубля на гроб и свечи его несчастному малютке. Он шел обратно, казалось, совершенно примирившись с своей участью. Вдруг, на Садовой, у самого фонаря на него чуть не налетела пара, бешенных рысаков, запряженная в роскошную коляску.