Петербургские крокодилы

Стоял апрель месяц. Пасха в этом году была поздняя и потому шла только Страстная неделя. Усердные католики и католички, из чувства сострадания к бедным, отправляли в острог целые вороха всевозможных баб и других лакомств на розговины несчастным заключенным. Но между ними были и такие, которые приносили свои пожертвования лично и собственноручно снабжали арестованных принесенными сладостями. В числе подобных добровольных пилигримов был старый отставной гусар, в довольно опрятном отставном мундире и серой шинели в накидку. Он приехал к дверям острога в собственной бричке, в сопровождении своей дочери, молоденькой девушки, в соломенной шляпке, с букетом полевых цветов у корсажа и целым ворохом небольших пакетиков, перевязанных розовыми ленточками, в руках. Это были подарки заключенным.

Получив позволение от острожного начальства лично раздать приношения арестантам, отец с дочерью пошли из номера в номер, из камеры в камеру, и дошли до дверей «секретного» отделения, где еще помещались Рубцов и Клюверс, уже предвкушавшие час своего освобождения.

Дверь отворилась и отставной военный вошел к заключенным, но лишь увидал Клюверса, он вздрогнул, словно от привидения, и отступил к дверям.

— Казя! Казимир Яковлевич, какими судьбами ты здесь?..

Клюверс потерялся в первую минуту и не мог проговорить ни слова, а отставной военный уже душил его в своих объятиях, называя дорогим братом и благодетелем.

Читатели, конечно, догадались, что отставной гусар был никто иной как Алексей Антонович Лапшин, родственник Клюверса, получающий от него, со времени визита к нему в Петербурге, пенсию и поселившийся теперь в Радоме.

— Позвольте узнать, как вы изволили назвать арестанта? — вмешался в разговор смотритель замка, не проронивший ни слова.

— Что за вопрос?.. Какое же сомнение! Это…

— Бога ради, ни слова больше? — умоляющим тоном перебил Клюверс: — или вы меня погубите…

Глава XIV Брат

— Вы, кажется, изволили сказать «Казимир Яковлевич»? — приставал смотритель, чрезвычайно довольный обмолвкой Лапшина, которой он мечтал уже воспользоваться, чтобы подслужиться товарищу прокурора Зайцевскому, который его не особенно жаловал.

— Оставьте, не с вами говорят! — резко отозвался Лапшин, понимая, что тут что-то неладно, и боясь напортить еще больше, прекратил разговор с арестантом…

Как вам угодно… я так этого не оставлю… я так этого не оставлю! — горячился смотритель, — я не могу допустить противозаконных переговоров посетителей с арестантами…

— Да я и не говорю ни слова, я обознался, я ошибся, — оправдывался Лапшин…

— Ну, уж это будет дело прокурора и следователя, извольте им объяснять, а теперь пожалуйте… пожалуйте, — и он указал на дверь посетителям камеры…

Молоденькая дочь Лапшина растерялась, задрожала, разроняла пакетики и в страхе прильнула к отцу.

— Пожалуйте! Пожалуйте! — настаивал смотритель, взяв за рукав Лапшина, тот, в свою очередь, выдернул у него руку и смерил его глазами…

— Цыц! Не трогать! Сам офицер! Ответишь!.. — надорванным голосом вскрикнул он и, обернувшись к Клюверсу, который, забившись в угол камеры и спрятавшись за Рубцова, старался, по возможности, не быть заметным, проговорил:

— Ну, брат! Извини! Не знал… parole d’honneur [Слово чести (фр.)] не знал… больше не буду…

Он вышел вместе с, дочерью и дверь «секретной камеры» с глухим треском затворилась.

— Вляпались! Пропади они пропадом! — вырвалось с глухим стоном у Клюверса, когда он остался наедине с Рубцовым… Вот тебе и воля, вот и свобода!.. Проклятие!

Ну, еще отчаиваться нечего, да почем этот старый бурбон тебя знает?.. — отозвался Рубцов, всегда довольно равнодушно относившийся к совершившемуся факту.

— Родня проклятая… из нищенства выручил!.. Себе на погибель!..

— Вот теперь и расхлебывай… Пожалуй, следователю все так и выложит, на поруки не выпустят! — пробурчал Рубцов… Чтобы его черт побрал!..

— Нет… ты только одно подумай, раз, один раз в жизни сделал доброе дело, родню выручил… спас… и вот тебе… ну, не гадость ли!..

— Что и говорить!..

— Так, кажется, и задушил бы его своими руками!

И долго-долго, озлобленные случайной неудачей, арестанты перекидывались отрывчатыми фразами, доказывающими их полную беззащитность… Случись все это в одной из центральных губерний, где у Рубцова были постоянные помощники, беспрекословно исполнявшие его волю, и верившие в него как в Бога, дело могло принять совсем другой оборот. Отставной поручик Лапшин не был застрахован от ножа или петли, а Рубцов и его верные товарищи никогда не стеснялись в выборе средств удалить опасного для них человека. Здесь же, в Радоме, из всех корреспондентов у Рубцова был только один богатый еврей Розенштром, который и предлагал суду взять на поруки Клюверса, но и тот, на другой день посещения Лапшиным арестантов, так был напуган следователем, прокурорским надзором и знакомым адвокатом, из евреев, что отказался от своего первого заявления… и Клюверс должен был остаться в остроге.