Петербургские крокодилы

Но решение Карзановой, казалось, было безапелляционно. Она умоляла, упрашивала отца бросить все и уехать обратно в Нерчинск, и там провести всю жизнь, не рискуя больше ни собой, ни сыном, из-за миллионного наследства. Хотя старик Вознесенский был другого мнения, но он страстно любил дочь, и видя её слезы и её отчаяние, — решился.

День отъезда (через две недели) с первым весенним пароходом, был уже назначен, и молодая женщина твердо заявила Голубцову, который бывал у них аккуратно каждый день, что она решительно против процесса, и что они с отцом уезжают… Положение становилось критическим, Голубцов вернулся домой совершенно не в духе.

— Уедет! Черт возьми, уедет! — рассуждал он сам с собой, — как пить даст… Что же делать? Не могу же я силой заставить их остаться и начать процесс против их желания… Скверно, скверно…

Он задумался и стал перебирать в памяти содержание всех разговоров с Карзановой, думая, хотя бы в них, найти предлог удержать их, и вынудить предъявить свои права.

По мере того, как он раздумывал, улыбка хитрая, веселая заиграла на его красивом и правильном лице. Он встал со своего места, подошел к зеркалу, и долго, долго рассматривал себя.

Оставшись, как казалось, вполне доволен осмотром, он снова вернулся к письменному столу и начал рыться в папке с бумагами. Он со вниманием еще раз прочитал и пересчитал документы Карзановой, возвращенные ему Рубцовым, и при этом та же улыбка не покидала его лица. Взглянув на фотографическую карточку Карзановой, которая, в дорогой резной рамке, стояла на его письменном столе, он не мог удержаться и, взяв ее в руку, начал кристально рассматривать… Полуснисходительная улыбка снова заиграла на его губах, и он поставил портрет обратно, проговорив почти вслух:

— Вульгарна… нет породы… нет манер… но… зато приданое… Э! Да чем черт не шутит! — уже совсем громко произнес он и стал быстро одеваться — он решился.

Уже несколько времени ему казалось, что он произвел сильное впечатление на молодую Карзанову, что она ищет его общества, откровеннее с ним, чем с кем-либо. Он вспомнил даже, что не дальше, как сегодня за обедом, говоря о своем твердом решении уехать из Петербурга на родину, она, по наивности ли, или просто так, по неумению сдерживаться, взяла его за руку и с жаром проговорила:

— Уеду… и не просите… не просите… уеду… одного только и будет жаль…

— Чего же?.. Кого же? — проговорил недоумевающий Голубцов.

— Вас! — отвечала просто и естественно Карзанова. — Вы спасли мне сына, вы вернули мне рассудок, я вам всем обязана… Вы добрый, хороший человек, — и при этом она крепко пожала ему руку. Подобная фраза, очень обыкновенная в устах простой и прямой женщины, какой была Карзанова, казалась Голубцову какой-то светлой надеждой, каким-то обещанием. Он тогда не нашелся, что сказать, но теперь, теперь он решился… он знает, что ответить, и уверен в победе…

Через час он снова звонился у дверей Карзановой (она с отцом теперь жила на частной квартире), и вручал ей билет на ложу в опере, на этот вечер, говоря, что она с отцом жестоко обидит его, если откажется.

Карзанова не любила музыки, боялась блестящего общества, но не могла отказать Голубцову, которого ценила и уважала, и они отправились.

— Теперь, сегодня, или никогда! — решил про себя адвокат, помогая молодой женщине выбраться из кареты, у подъезда Мариинского театра.

Когда они вошли в ложу, зал уже был полон, и оркестр гремел первые такты увертюры. Шла опера «Кармен».

Глава XVI Объяснение

Поместившись за креслом Карзановой, которая с любопытством провинциалки осматривала блестящий зал, Голубцов начал подсказывать ей те мелкие подробности театральной постановки, которые всегда очень интересуют людей, малознакомых с этим замкнутым, для непосвященных мирком. Карзанова, поглощенная захватывающим интересом драмы, разыгрывающейся на сцене, почти не слушала адвоката, и только в первом антракте разговорилась с ним. Музыка, блеск ярко освещенного зала, масса блестящей публики, казалось, произвели на нее чарующее впечатление… Не мудрено, она в первый раз была в театре, и при такой обстановке. После приезда в Петербург — бедность, затем похищение ребенка и болезнь, окончательно отстранили ее надолго от возможности бывать в театре, да и теперь она решилась ехать только по настоятельной просьбе своего доверенного, которому не могла отказать в таких пустяках… Но с первыми же тактами упоительной музыки, совсем неведомое дотоле чувство наслаждения и довольства проникло ей в душу… Она была счастлива… Чему? Да разве она сама могла бы ответить на подобный вопрос. Под дивные звуки, сидя между своим отцом, которого обожала, и молодым красивым человеком, которому была обязана всем, даже возвращением сына, она в первый раз в жизни почувствовала, что ей уютно, хорошо, спокойно… Словом, она чувствовала себя счастливой, и это состояние духа выражалось во всем, и в ярком блеске глаз, и в веселой улыбке, скользившей по её губам и в горячем крепком рукопожатии, с которым она проговорила Голубцову: