Петрикор

Вокруг царил Париж! А напротив сидела она – Элен. Никогда раньше он не видел такого вдохновенного лица. И таких прекрасных, чуть тронутых тушью, миндалевидных глаз в лучах заходящего солнца! А еще губ – отзывчивых на каждое слово.

Она говорила тихо и медленно, как-то по-особенному растягивая слова. А он видел перед собой мерцающую радугу, неожиданно раскрасившую его жизнь. Где-то глубоко внутри обреченно терзало: «Она исчезнет, исчезнет!» Но в тот волшебный вечер она находилась рядом с ним и отражалась в его глазах!

Потом они танцевали. И он несколько раз наступил ей на ногу. Элен поцеловала его нестерпимо нежными губами. От долгого, до головокружения, поцелуя он буквально забыл себя. В тот момент, прозрачный, как всплеск солнца на старой открытке, Станислав ощутил счастье. Сказочные часы, минуты – он отвоевал у всего мироздания! И теперь никто их уже не отнимет.

Когда они сели за стол, она взяла бокал с шампанским и громко сказала:

– За тебя! Ты ужасный танцор, прости… Но у тебя прекрасный голос. Скажи, почему ты стал актером?

Ему было сложно объяснить, почему он стал актером. Сейчас, рядом с ней, он чувствовал себя смелее и увереннее, и все, что с ним произошло, казалось единственно возможным. В детстве, когда его называли Стасиком, он дважды в день проходил мимо памятника Чернышевскому, а потом мимо красивого здания театрального училища. С интересом рассматривал всех, кто весело болтал на ступенях. Особенно, конечно, девушек.

Его родители были довольно далеки от театральной жизни. Его отец и дед были рыбаками, и он тоже тащил вместе с ними снасти, провожал до лодки. А потом дед взял его на первую рыбалку и сказал, что это мужское дело и что он теперь тоже настоящий мужчина.

В наши дни Волга не такая, как сто лет назад: разлившаяся, размеченная красными вспышками бакенов, уже без плотов, без колесных пароходов. Но она все та же – в могучей подспудной тяге. Только потянет с воды – и легче дышать. И плещет жерех – красивая рыбина, будто бы вылитая из серебра.

Волжане вообще не представляют, как люди в городе могут жить без большой реки, без ее силы и поддержки. Все свои беды, невзгоды, душевную тоску издревле несет человек к реке и отпускает вниз по течению.

Мать, Марфа Васильевна, работала на хлебозаводе. На сына она никогда не кричала и голос повысила лишь однажды – когда шестнадцатилетний Станислав явился домой среди ночи. Тогда они выпили с одноклассником Лешей бутылку «Киндзмараули» и потеряли связь со временем.

Именно мать впервые привела его в драматический театр. На сцене шла знаменитая постановка Дзекуна «Жили-были мать да дочь». Станиславу тогда только исполнилось тринадцать лет, и он ровным счетом ничего не понял. Но сам театр его поразил. Он с трудом заснул и все думал о театре, который показался ему необыкновенным, не имеющим ничего общего с реальной жизнью, которой жили его родители.

При театре функционировала студия, возглавляемая тем самым легендарным Дзекуном, главным режиссером. Его спектакль «Мастер и Маргарита» в свое время заставил критиков говорить о Саратовском театре драмы даже в Москве. Впрочем, вряд ли все это имело значение для Станислава – ему просто захотелось быть среди этих людей на сцене, оказаться в их загадочном артистическом мире.

Он поступил в театральную студию – прошел все этапы отборочных туров, с декламацией стихов и этюдом по актерскому мастерству. К тому времени он уже превратился в видного юношу: высокий, от природы широкоплечий, волосы густые и гладкие, отпущенные на модный манер, глаза чистые и голубые, почти прозрачные. Настоящий хрусталик, часто повторяла мама.

Для выступления перед приемной комиссией Станислав выбрал поэму Некрасова «Крестьянские дети» – да-да, именно из нее тот любимый всеми школьниками отрывок: «Однажды в студеную зимнюю пору я из лесу вышел…» Но Станислав не искал легких путей, поэтому зубрил другую часть поэмы. Почему-то никак ему не давалась строфа:

Копатель канав вологжанин,
Лудильщик, портной, шерстобит,
А то в монастырь горожанин
Под праздник молиться катит.

Мать долго и тщательно гладила парадную белую рубашку, а потом старательно выводила четкие стрелы на школьных брюках. У двери она еще раз поправила воротник рубашки и перекрестила сына. В семье все были атеистами, и в церковь она не ходила, но каждый раз перед ответственными событиями крестила сына.

Не то чтобы Станислав сильно волновался, но все-таки чувствовал себя слегка смущенным. Председатель комиссии Александр Дзекун, чуть поразмышляв, вынес вердикт:

– Ну, с эмоциональностью будем работать. А вот за голос готов все простить! Даже то, как вы тут стояли – пень пнем! Сами-то хоть понимаете, что обладаете даром?!

Станислав улыбнулся в ответ. Разумеется, пока еще про дар он ничего не понимал, но слышать такое – всегда приятно.

– Ну вот, хоть ты у нас в люди выбьешься! – сказала мать.

Поступление Станислава в театральное училище казалось теперь чем-то очень естественным, само собой разумеющимся.