Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Немного сбавив газ, я облетаю таинственный стальной монстр четыре-пять раз на высоте 4–5 метров по небольшому радиусу, чтобы произвести тщательное изучение с самого близкого расстояния. По одну сторону танка стоит «ИС», который, по всей видимости, прибыл из хвоста колонны, чтобы выяснить, что произошло. Странный танк все еще горит. Делая последний круг, я вижу, как несколько иванов карабкаются на башню «ИС» к установленному там 13-миллиметровому зенитному пулемету. Я вижу, что они поднимают головы и из зенитки идет дым, и понимаю, что по мне ведется огонь. Я нахожусь от них в 15, самое большее – в 20 метрах, но, видно, им слишком трудно проследить за мной, когда я описываю свои круги, или они не очень опытные стрелки. Я все еще раздумываю, почему они не могут в меня попасть, когда по самолету дважды ударяет словно огромным молотом и мою левую ногу пронзает боль. Гадерманн сидит позади меня – я говорю ему, что со мной случилось, но он ничем не может помочь, поскольку не в состоянии двинуться вперед. У меня с собой нет бинтов. Местность, над которой мы летим, населена очень слабо, земля не годится для вынужденной посадки. Если мы приземлимся здесь, один Бог знает, сколько времени потом придется ждать квалифицированной медицинской помощи; я могу истечь кровью. И потому я решаю лететь в Будапешт, который находится в двадцати пяти минутах лёта отсюда.

Силы быстро оставляют меня. Кровь не останавливается… голова начинает кружиться… я впадаю во что-то вроде транса… но продолжаю полет, поскольку органы чувств мне еще не изменили. Включив интерком, я спрашиваю Гадерманна:

– Как ты думаешь, я внезапно потеряю сознание… или силы будут оставлять меня постепенно?

– Ты не доберешься до Будапешта… как бы ни пытался… но ослабевать ты будешь медленно.

Последние слова были добавлены поспешно, чтобы я не очень расстраивался.

– Тогда я продолжу полет… может, повезет.

Газ полный, насколько это возможно… минуты напряженного ожидания… я не сдамся… не сдамся… вот и аэродром для истребителей, Будапешт… выпустить закрылки… убрать газ… приземляюсь… все кончено!..

Я прихожу в себя на операционном столе в частной клинике. Медсестры, собравшиеся у кровати, смотрят на меня с состраданием. Позади хирурга, профессора Фика, стоит Гадерманн; он качает головой. После некоторого молчания он говорит, что я только что пришел в себя после наркоза и сейчас узнаю одну очень забавную вещь – но эта вещь явно не кажется медсестрам забавной. Но что можно поделать? Профессор Фик объясняет, что он извлек пулю от 13-миллиметрового автомата, которая вошла мне в ногу под углом; другая пуля проскочила навылет. Профессор сообщает, что я потерял много крови и что после того, как мою ногу поместят в гипс, меня сразу отправят в больницу на озеро Балатон, чтобы я мог как можно быстрее восстановить силы под лучшим медицинским присмотром и где в мире и покое у меня больше всего шансов благополучно вылечить мои раны. Тем временем появляется Фридолин, который ругает меня за то, что я позволил любопытству втянуть себя в эту неприятность, но, хоть он этого и не признает, он рад, что дело не обернулось еще хуже. Фридолин сообщает, что нам придется снова перебазироваться в район Штульвайссенбурга, мы будем стоять в Боргонде. Меня помещают в медицинский «шторьх», который доставляет меня в Хевис на озере Балатон, где меня отвозят в санаторий доктора Петера. Я спрашиваю профессора Фика, через какое время я смогу ходить – или, по крайней мере, летать, – но получаю уклончивый ответ, возможно, потому, что Гадерманн уже сообщил ему о моей нетерпеливой натуре. Я настаиваю, чтобы доктор Петер немедленно снял гипс и сообщил, сколько времени он собирается меня держать на постельном режиме. Доктор отказывается тревожить мои раны, затем после долгих споров исследует мою ногу и говорит:

– Если не будет осложнений, вы пролежите шесть недель.

До этого момента мои раны меня не угнетали, но теперь я чувствую, что лишен всего, поскольку бездействую во время, когда на фронте на счету каждый человек. Я ругаюсь от бешенства. Это лишь и остается, когда нога в гипсе и двигаешься с трудом. Но я уверен, что так будет недолго. Мне не нужно ни медицинского ухода, ни отдыха – я не успокоюсь, пока не вернусь в полк и не получу возможность летать с ним. Фридолин прилетает к мне из Боргонда каждый день с портфелем бумаг мне на подпись. Он сообщает об операциях нашего подразделения, о проблемах и насущных нуждах. Временно наш полк переведен, только на несколько дней, на аэродром в Векесе, пригороде Будапешта. Недавно ноябрьская погода стала совсем плохой, и, несмотря на критическое положение на фронте, делается очень мало вылетов. На восьмой день Фридолин сообщает мне, что Советы наступают на Будапешт значительными силами и что они уже захватили плацдарм по эту сторону Дуная. Но еще хуже новость, что новое наступление с юга на Балатон позволило русским прорвать нашу оборону. Фридолина не удивляет, когда я заявляю ему, что больше не хочу лежать в кровати и возвращаюсь в полк вместе с ним.