Письма из заключения (1970–1972)

Сударыня! Я вспомнил в мелкий час
Себяжалений и привязок к быту,
Что мучили меня в те дни обиды
Да язвы обгорелого плеча –
И только-то.
Но ежели средь дел
Я вспомню вновь крикливый южный город,
Как сызмальства, мне горько сдавит горло
Недобрый смех не злых – отнюдь – людей –
И только.
Только давность детских дел
Так не по мне: в те годы, не по росту,
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость и х сердец.
Смешной, как в сквере духовой оркестр,
Большой и старомодный, как мазурка,
Мой город был сердечен и в мазуте.
Я б счастлив был, когда б не первый крест.

Я не умею подобрать ключи,

Чтобы открыться п р о с т о, без судейства
Про город зноя, лоз и алычи
И очень копперфильдовского детства.

Как рассказать о родичах моих

За давностью без трепета и п р о с т о:
Что были не по детству, не по росту
Мне вздохи их и сокрушенность их;

Что горше и язвительнее жала

Был для меня их обреченный жест,
Парад их скорбных, слышных миру жалоб,
И непосильность их великих жертв.

Несносно и старательно, без празднеств,

Меня в Н и ч т о сводила воркотня.
О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!

И если я в двусмысленный тот миг

Не закоснел в упрямстве и угрюмстве,
От ангельской угодливости грума
Я уберегся если, – горстка книг
Да дружества, которыми помечен,
Спасли меня от хмурой хитрецы.
А город был в мазуте и сердечен,
И обещали добрые концы
Зачитанные, ветхие романы,
Упрямо указующие цель.

И это было верным, необманным –

Напоминаньем: помни о конце
Хорошем. Об одном о нем. И слушай,
Как жизнь обетованна и п р о с т а.
И верь в невечность скучного перста!
И верь в покой и счастье добродушья!

И как я ни насмешничал, коря

Себя потом за сказку, – но нетленной
Она одна осталась, а изменой
Концам хорошим стала жизнь моя:

Мы полюбили варварство, мой друг.

Мы только тем и жили – упованьем
На проповедь сменившее камланье
И музы подменивший волапюк.

С ехидцей поддержавшие канон,

Нам полюбились шаткие подпорки:
Гражданственные рифмы-оговорки
И башней взгроможденный террикон.

(Тщедушный пастырь выморочных муз!

Когда твое непрочное строенье
Взметнет к чертогам свой надменный груз, –
Ты, сея лжу, воззиждешь оскуденье
Среди развала каменных пустынь!)

Но я спешу куда-то все – а ране

Я жил, мой друг, в слезах и обещаньях,
Надежных, справедливых и – п р о с т ы х.
Какой волшбою было мне дано
С упорством непреложным очевидца
Уверовать, что Англии столица
И прадедов местечко – все одно:
Что, как ни различайте чад, – в чаду
Тщеславия, в торгашеском удушье
Нелепец – Нестяжатель – Добродушец
Зажег свечу в ночи́ надменных душ.

И потому грядущее растрат

Душевности сулило мне не просто
Никчемного утрату первородства –
Но Словаря. Но кровного родства.

И потому, когда добра и зла

Разграничений видеть перестала
Душа моя – не детство оставляло
Меня, – но человечность обошла.

Входите ж в адский карнавальный круг,

Где пляшет козлоного и немудро
Петрушечник в одеждах демиурга!
Мы полюбили варварство, мой друг!

Пляши и блей, божественный козел!

Здесь, в святотатстве лубочного глума,
Мы – пленники, и нет высокоумья,
Чтоб оживить озябнувший глагол.

Зачем – для старомодных утешений

Коснеющих упрямцев и тупцов? –
Оскомины кислицы праотцов:
Слова досужих жалоб и смятений.
Гляди ж, как вхруст, за годом Новый год,
Сминает жадно площадная челюсть!
Пляши и блей, божественная нелюдь!
Исхода нет. И к черту ли – исход?
В такие вот – присяжности – года
Один и спас: петрушечное зелье
И в исступленье бесноватых зрелищ
Низкопоклонство просто ль угадать?
………..

Но что потом мы скажем, обретя

Потемки первобытные и пустошь?
Что был обряд? И не было искусства?
Что мы молились идолам, дитя?