Пламя Азарота (СИ)

— Говори, — велел Рабадаш. Кто знает, что еще надумала эта несчастная? О ее дружбе с Аравис он, признаться, и не помнил толком. В те годы Ласаралин было всего двенадцать, а кто из мужчин станет всерьез обращать внимание на такое дитя? Если, конечно, не желает взять себе жену, но что проку от ребенка, который приходит в ужас от одной мысли, чтобы лечь в постель с мужчиной? Кронпринц Калормена всё же не тархан Ахошта, чтобы запугивать детей, ибо ни одна благородная женщина не станет его по своей воле. И при всей его неприязни к тархану Ильгамуту… Тот тоже не походил на мужчину, который станет прибегать к силе, чтобы заполучить себе в жены принцессу. Оставалось лишь надеяться, что Джанаан не ляжет с ним до свадьбы. Сестра в последние годы была непредсказуема.

Ласаралин тем временем залепетала, роняя слезы на скрывавшее плечи и шею бледно-зеленое покрывало, что-то о дворцовой пристани — хотя ее и пристанью назвать было совестно, — о коридорах Старого дворца, об услышанных в темноте шагах, от которых пара бестолковых девиц, задумавших побег из Ташбаана, окончательно лишилась разума и спряталась, забившись за диван, за первой же подвернувшейся им на пути двери.

Дура! Удавил бы мерзавку своими руками, но что с нее взять, если ума у нее не было ни в девятнадцать, ни — уж тем более! — в двенадцать?! Протащить другую, еще более безмозглую девку через два дворца, подслушать совет тисрока с кронпринцем и после этого всё равно позволить ей бежать из Ташбаана! Будь у Ласаралин хоть капля сообразительности, она бы заупрямилась, а то и вовсе оглушила бы подружку — раз уж ей хватило этой сообразительности, когда она вздумала уважить подсвечником Зайнутдина, — и оттащила бы ее обратно в свой дворец, выждав еще хотя бы день. После этого Аравис могла бы носиться по пустыне, сколько вздумается, но в жизни не обогнала бы лучших калорменских жеребцов, будь у нее самой хоть десять говорящих лошадей. Ласаралин же вместо этого ревела впустую и не иначе, как жаловалась, что ей страшно и что кронпринц сдерет с нее кожу живьем, если узнает. Дура! Нужно было предупредить, рухнуть ему в ноги и рыдать, как она рыдала теперь! У нее ведь был муж, который не мог не вступиться за бестолковую девчонку, а Аравис и вовсе вернули бы отцу с приказанием всыпать дюжину плетей, чтобы неповадно было подслушивать, только и всего! Вместо этого Ласаралин довела всё до того, что теперь мнила себя великой грешницей, у которой был лишь один выход — наложить на себя руки. Или она и в самом деле надеялась, что муж в ярости свернет ей шею и избавит от необходимости глотать яд или падать на кинжал?

Должно быть, мысль овдоветь раньше срока отразилась у него на лице — впрочем, кто бы вообще смог удержать это лицо, услышав подобное из уст собственной жены? — и Ласаралин замолчала, едва дыша и посерев, словно пепел в погасшей медной жаровне.

— Вон, — только и смог сказать Рабадаш, чувствуя, что еще мгновение-другое и у него и в самом деле сведет пальцы судорогой от желания придушить эту несчастную. Ласаралин горько всхлипнула, в ответ попытавшись прильнуть к нему лишь сильнее, и разрыдалась в голос, словно ребенок, когда ее отпихнули без жалости и почтения к ее статусу жены и матери.

— Вон, я сказал!

Куда там! Возлюбленная жена — будь неладна она и ее не знающая границ глупость! — лишь осела на землю, рыдая и содрогаясь всем телом, но прикоснуться к ней, не ударив, он бы сейчас не смог. А потому швырнул на землю поводья и сам бросился прочь — вот потеха-то для глазеющих в окна слуг, тисрок кричит на жену, словно последний пахарь, а потом и вовсе сбегает от нее, будто она чумная, — не оглядываясь на отчаянный плач.

— Я люблю тебя!

Оно и видно! Боги, где Джанаан, когда она так нужна?!

Боги, впрочем, были куда милостивее, чем казалось на первый взгляд. Джанаан была в сотнях миль от Ташбаана, слишком погруженная в свои матримониальные планы, а потому вместо нее явилась Амарет. Остановилась на пороге, подняв прямые черные брови при виде сметенных со стола свитков, раскрывшейся чернильницы с растекшейся по ковру черной кляксой и прочей ерунды, качнула головой с тяжелыми, перевитыми золотистыми лентами косами и склонилась в поклоне — косы мазнули по полу, — заговорив притворно печальным тоном.

— О, Зардинах, у моего возлюбленного нынче дурное настроение. Подскажи, Царица Ночи, как мне утешить его? — и выпрямила спину, добавив уже обычным голосом, низковатым для женщины и напрочь лишенным почтения. — Пока он не переломал половину мебели во дворце.

— Тебя послушать, так она твоим золотом оплачена, — рыкнул в ответ Рабадаш и рухнул в чудом устоявшее кресло, но Амарет лишь повела плечом в прозрачном рукаве из золотистого газа и прошла, утопая в ковре ногами в звенящих на щиколотках золотых браслетах, к столу. — Поди прочь, женщина, я всё утро носился по пустыне.

— А я, надо думать, никогда не ходила с тобой в походы, — парировала Амарет и затрепетала черными ресницами. — Ах, лошадью пахнет! Мне дурно!