Пламя Азарота (СИ)

И осела в уже занятое кресло, притворившись сомлевшей. Впрочем, сомлевшие — и благовоспитанные — красавицы так не ерзают, устраиваясь поудобнее, и не спрашивают, пихнув ладонью в грудь, недовольным тоном:

— Чем ты обидел бедную девочку, мой вспыльчивый господин?

— Я обидел?!

— Да уж не я! — ничуть не смутилась Амарет. И ниц, как Ласаралин, тоже падать не стала. — Бедняжка рыдала во дворе так, что слышал весь дворец! А кто не слышал, тому более чуткие слухом уже рассказали!

— Тебе-то что с того?!

Амарет задумалась. Закусила темную нижнюю губу с тремя пересекающими ее шрамами, устремила взгляд янтарных глаз — волчица, а не женщина — в незашторенное окно, следя за прыгающей с ветки на ветку птичкой с длинноперым хвостом, и наконец ответила:

— Мне ее жаль. Она ведь, бедняжка, действительно тебя любит. Хотя мне прежде казалось, что это под силу лишь Джанаан.

— Оно и видно! — процедил Рабадаш, отведя взгляд. — Удавил бы ее.

— Это ж за какие грехи? — невозмутимо уточнила Амарет и потянула, подцепив длинным ногтем, шнуровку на его вороте. — Да говори уж, несчастный, не хмурься попусту.

Получила в ответ разъяренный взгляд и самым бессовестным образом засмеялась.

— Люблю, когда ты злишься, а сделать ничего не можешь.

— Так уж и ничего? — угрожающим тоном ответил Рабадаш и взял ее за горло. Не сдавил — да что уж там, даже не сжал, хотя следовало бы, — но бьющаяся на смуглой шее жилка затрепетала, словно попавшийся в силки зверек. Темные глаза полыхнули на свету, по лежащему на груди тяжелому ожерелью из оправленного в золото янтаря заметались солнечные блики, и между темными губами хищно блеснули зубы.

— Ничего, — согласилась Амарет и подалась вперед змеиным движением, словно хотела вцепиться зубами ему в горло. Но вместо этого жадно впилась ртом в губы, не обращая внимания на ладонь у нее на шее. Души, если желаешь. Но мы оба знаем, что не станешь.

— И всё же, — пробормотала она, едва отстранившись и пытаясь отдышаться, — чем тебе не угодило это несчастное дитя?

Амарет, если подумать, могла бы сгодиться Ласаралин в матери — как, впрочем, могла и Джанаан, пусть из Джанаан мать вышла бы непозволительно юная, — а потому они обе считали эту несчастную не иначе, как младенцем.

— Разума у дитя нет, вот в чем беда.

Рука отпустила ее смуглую шею и нашарила кончик одной из кос. Волосы у нее были жесткие, словно медвежий мех — никакие масла не брали, — и завивались непослушными локонами. Рабыни ломали по дюжине костяных гребней и гнули по дюжине серебряных, пытаясь расчесать эту красоту.

— Хм, — протянула Амарет, глядя, как расплетается тяжелая коса. — А помнится мне, не ваши ли калорменские мудрецы говорили «Коли жена твоя неразумна, то вина в том лишь на тебе лежит»?

Лента упала к ножкам кресла, свернувшись на ковре золотистой змеей, и непокорные кудри разметались по смуглому плечу и груди под прозрачной газовой тканью и тончайшим, словно паутина, шелком.

— Поскольку думать нужно было своим умом, прежде чем жениться, — согласился Рабадаш. — Но ослы, как известно, разумом тоже обделены.

Рука поймала кончик второй косы, и на запястье клещами сомкнулись пальцы в тяжелых золотых кольцах с янтарем.

— Не смей, — процедила Амарет, по-звериному показав зубы. — Мой народ слабым не покоряется. И до северных демонов мне дела нет.

Ее народ? Калорменской крови в ней было поболее, чем любой иной. Быть может, лишь калорменская и была, ибо воровством детей пустынники тоже не гнушались. Откуда ж еще среди них, краснолицых, было взяться смуглому до черноты ребенку с янтарными глазами? Амарет, впрочем, своего родства с калорменцами не признавала. И не прятала под краской рассекающие нижнюю губу и щеки — узором песчаных барханов, походившим на линию волн — ритуальные шрамы. Разрезала бы и лоб, как делал всякий пустынник — по линии на дюжину врагов, пока все лицо не покроется шрамами, — но на ее счету не было и половины от этого числа, когда она вздумала потравить колодцы на пути у идущего вглубь пустыни войска. Не учла, что заметят и догонят — жеребцы в конюшнях тисрока были лучшими во всем Калормене, — а догнав, ударят, не спрашивая имени. И не разглядев поначалу под хлопком и вареной кожей женщину. Ростом она почти не уступала ему.

Да и женщина из числа утонченных калорменских тархин никогда бы не бросилась на мужчину с клинком наголо, рыча и щелкая зубами, словно волчица. Когда умчавшегося в пески кронпринца наконец догнали успевшие испугаться до полусмерти воины — тисрок снял бы головы со всех, кто не уследил за его бешеным отпрыском, — разобрать, где принц, а где варвар, было уже не под силу самому тисроку. Окровавленные, вываленные в песке, рычали они совершенно одинаково. И достали друг друга не раз и не два, но он всё же больше. И растерялся, не сумев скрыть удивления, когда почти поверженный враг вдруг всадил изогнутый клинок в истоптанные пески и стянул с головы скрывавший лицо и волосы платок.

— Ты победил. Я твоя.