Пламя и ветер

— Этот Иржик наверняка был бунтарь. Его преследовали, потому он и не называл своей фамилии. Он скрывался от господ, от габсбургских солдат и от церкви. Габсбурги и римско-католическая церковь, печально прославились в Европе, особенно у нас, после Белой Горы, они готовы были утопить чехов в крови. Они взяли нас за горло, втоптали в грязь, превратили в своих холопов, нас, хозяев Чехии, Моравии и Силезии! Где-то в библии сказано, что человек может быть грешен уже одними своими помыслами. А церковники, прислужники кровожадных Габсбургов, сделали из этого закон: мол, не смей мыслить, знай гни спину на господ. Работай, слушайся и не думай. Будь не человеком, а рабочим тяглом. Но мы еще с ними рассчитаемся. Ты, наверное, до этого доживешь, а если не ты, так твои дети. Им не придется прятаться от господ, им не будет грозить виселица или пуля, как твоему прапрадеду Иржику. Наоборот, Габсбурги, духовенство, весь этот высокородный сброд будет бояться их.

— Милый мой сын, — сказал однажды Петру отец. — Чую я — не встать мне уже с постели, не стоять больше у печи.

Петр заплакал и поцеловал исхудавшую руку отца, а тот растроганно погладил его по густым волосам.

— Не плачь, слезами беде не поможешь. Лучше послушай, что я тебе еще скажу.

И отец, подчас замолкая, потому что речь его утомляла, стал рассказывать разные случаи из жизни.

— Вспоминаю я всю свою жизнь и вижу, что всегда мечтал о каком-то ином мире, лучшем, справедливом, где все люди были бы равны; всем бы хорошо жилось. Свобода, равенство и братство... — Небесно-голубыми глазами он поглядел на сына. — Будущая жизнь всегда представлялась мне, как братская жизнь. Я верю, что такая жизнь настанет...

— Я тоже верю, — сказал Петр.

— Жаль, не суждено мне, мальчик, видеть тебя взрослым мужчиной. Очень жалко. Но, кем бы ты ни стал, всегда оставайся честным человеком. Если все люди будут честны, то и этот новый мир — не за горами.

— Честный человек — это тот, кто всегда поступает, как ему подсказывает совесть, верно, отец?

И старый пекарь ответил твердо, в полный голос, как когда-то:

— Да, сын мой, это так.

Мучительно долго лежал старый Хлум, и нужда пришла в его дом. Страховая касса уже не выплачивала больничное пособие, семья питалась картошкой и хлебом, который брали в долг.

Пес Милорд не отходил от больного. Нередко Хлум, оставаясь один, разговаривал с ним; облезший и поседевший пес понимающими глазами глядел на ласкового хозяина.

— Будь у некоторых людей такая душа, как у тебя, Милорд, на свете жилось бы легче, — говаривал пекарь. — Ты умеешь любить и быть верным тому, кто тебя не обижает. Ты не обманываешь, не притворяешься, как мы, люди, не лицемеришь и не мстишь. Ты прямодушен: если тебе человек не нравится, ты с ним не дружишь, а ворчишь и лаешь на него, а мы таким людям дружески улыбаемся.

На кухне Хлумовых однажды появилась высокая, костлявая женщина в черном платочке, такая печальная, словно собралась на похороны. Она стояла, чуть улыбаясь одними глазами. Где и когда Мария видела ее?

— Не узнали меня, хозяйка?

— Не узнала. А вот когда вы заговорили, сдается мне, что вы Барушка. Верно?

— Барбора Тырпеклова, — кивнула женщина, и ее большие карие глаза просияли.

Они обнялись и расцеловались, как родные.

Бывшая служанка принесла гостинцы — творог, яйца, кусок ветчины. Вынимая их из корзинки, она рассказывала о своей жизни с тех пор, как ушла от Хлумовых. Жизнь ее не изобиловала событиями, и рассказ Баруши был короток.

В Праге она родила мальчика, сдала его в приют. Солдат Пеничка писал ей из Боснии, что очень рад сыну. Потом он что-то провинился: то ли нагрубил фельдфебелю, то ли не отдал чести офицеру, — и ему в наказание продлили службу на год. Он так упал духом, что с тоски застрелился. Его товарищи написали об этом Барушке.

Потом она уже ни за кого не хотела выйти замуж, сдержала слово, которое дала Пеничке, когда он уезжал в Боснию, — быть ему верной всю жизнь.

Барушка пристально смотрит в окно, на невзрачный голый дворик, словно видит там что-то очень интересное, поправляет на голове вдовий платок, подтягивает узел.

— Такой он был хороший человек, — жалобно говорит она. — Такой хороший! Не судил нам бог пожениться и жить вместе. Но я счастлива, что он дал мне сына. Парень похож на отца, такой же красивый и душевный, только что зовется не по отцу, а как я — Тырпекл. Ян Тырпекл. Выучился на столяра, как и отец. Только, упаси боже, не послали бы и его в Боснию, когда возьмут в солдаты. Пропадет он там!

— Надейся! — отозвалась Мария. — Надо всегда надеяться на лучшее. А у кого ты служишь? Тяжело тебе, наверное, что ты так постарела, Барушка?

— Постарела? Нет, подурнела. А мне что, я не хочу никому нравиться. — Барушка вскинула голову. — Служу на скотном дворе в экономии у Шварценбергов, что подле Глубокой. Уже десять лет. Сколько раз собиралась к вам — и все никак не могла собраться. Кто служит в нашем поместье, у того нет времени на прогулки, у нас и по воскресеньям до обеда работают. Однако ж, как прослышала, что ваш хозяин при смерти...