Пламя и ветер

— Мстить? — засмеялся Трезал. — А за что? И кому? — Он перестал смеяться. — У бедняка всегда полно болезней и обид, и всех он ненавидит, особенно когда голоден.

Петр вышел из сторожки. Трезал, чью игру на скрипке он так любил, а болтовню пропускал мимо ушей, подал ему мысль, которая сейчас, по дороге домой, овладевала им все сильнее. Поехать туда — в Мост, в Духцов, в Лом, работать в шахте... Агитировать за всеобщую забастовку, вот в чем можно найти смысл жизни! Но хватит ли у него смелости? На что у него вообще хватит смелости?

Петр был зол на себя.

Уже шагая по улице, он заметил силуэт Еждичка, который крался по тротуару вдоль освещенных окон и заглядывал под занавески.

Все ханжество, лицемерие и ничтожество обывателей городка, казалось, воплотилось в фигуре этого неопрятного лавочника, который, как жук на навоз, лез к каждой юбке, особенно после того, как овдовел.

Он остановил Петра:

— Социалисты хотят выставить вас своим кандидатом в магистрат. Я сам слышал, ей-богу! Когда-нибудь, я думаю, вы станете бургомистром нашего славного города. Я буду этому рад, ей-богу, не меньше, чем ваша мамаша!

Еждичек угодливо улыбался, но в глазах его было злорадство. Он протянул руку к шляпе, хотел, видно, раскланяться, но в этот момент получил удар и, тщетно стараясь удержать равновесие, растянулся на земле. Только через минуту он поднялся, чувствуя жгучую боль от оплеухи.

— Получили, уважаемый? Это вам от бургомистра, — раздался голос Петра.

Еждичек не ответил. Он схватил свалившуюся шляпу и убрался восвояси.

Эвжен уснул в сторожке, Ярославу не спалось.

Стояла тихая ночь, лишь изредка порывами налетал ветер, и слышно было, как жуют траву цыганские кони. Ярослава мучил кашель, им владели мрачные мысли. Надо отвлечься. Юноша встал, вышел и сел на скамеечку перед сторожкой.

Небо уже прояснилось, большие осенние звезды мерцали в вышине. Неподалеку от дороги у цыган горел костер. Ярослав глядел на него, и ему казалось, что этот алый, то вспыхивающий, то угасающий огонь пылает не на земле, а где-то в пространстве, между землей и небом, а около него стройная девушка изгибается в волшебном танце... Как Марта, совсем как Марта! Ах, какие у нее волосы, глаза, губы!

Был бы тут Петр, мы вместе подошли бы к костру, потолковали бы с цыганами. А один я робок, как пугливый зверек. Так, верно, и умру, не познав огня любви, не сорвав прекрасного цветка. Ах, как ноет сердце, как болит оно, даже сильнее, чем грудь. Так хочется жить, так манит красота!

Меланхолия овладела Ярославом. Он не отрывал взгляда от огня, а когда костер потух, уставился на звезды. Тракт, казалось, начинался где-то там, в звездном небе, и оттуда низвергался на Ярослава, на ветхую стожку, пропахшую прелой соломой. Ярослав в стареньком пальтишке сидел, глядя на вечные звезды, и чувствовал себя ничтожной букашкой, умирающей где-то щели.

Совершить бы что-нибудь героическое! Зацепиться как птичка коготком, и удержаться на краю бездны забвения, куда падает все, кроме звезд и мироздания, где исчезает каждый день, каждый час! Ах, как хочется совершить подвиг! Такой, как Софья Перовская. Террором развязать революцию, вызвать грандиозную стачку, смести с трона тиранов и их приспешников, как вихрь сметает мусор и сухой лист!

Ярослав стал напевать анархистский гимн:

Вперед, друзья, шагайте в ногу,
село и город — рать одна.
Эй, забастовщикам дорогу,
ведь нам победа суждена!

— Что это ты поешь? — удивленно спросил отец. Он обходил участок и приблизился совсем незаметно. — А что, кабы услышал полицейский? — рассердился он.

Он молча поглядел сыну в глаза и, уходя, поцеловал его, как не целовал давно, — в лоб, торопливо, во внезапном приливе нежности. Поцеловал и исчез в темной аллее, усталый, озабоченный, согнутый не столько возрастом, сколько великой усталостью от неудавшейся, беззрадостной жизни.

Ярослав проводил его взглядом, и грусть овладела юношей с новой силой.

«Ах, как хочется совершить подвиг на благо человечества! Как хочется обнять весь мир! Но мои объятья так ничтожны, я не могу обнять даже мать и зажечь в ее душе огонек радости», — с тоской думал Ярослав и заснул; кошмары и кашель нарушали его сон. У Ярослава перехватывало дыхание, и он несколько раз выходил подышать свежим воздухом. Утром, когда он покидал сторожку, вместе с выспавшимся и веселым Эвженом, у него болела голова и все тело было словно избитое.

Отупевший и безразличный, отсидел он уроки в классе.

«Уеду с Петром на север, в шахты, будем вместе работать, вступим в анархистскую федерацию, потрудимся на благо рабочих и всех бедняков. Устроим покушение или совершим какой-нибудь подвиг на страх тиранам. Затопим шахты, остановим все работы в городах, поднимем восстание угнетенных и эксплуатируемых, — всех нас, всех нас! А потом — хоть смерть».

Стояла безветренная, теплая погода, но Ярослава трясло как в лихорадке. В день, когда обирали последние деревья, он слег.