Пламя и ветер

— С утра только и разговоров, что об актерах, — ухмыльнулась Амалия.

— Что за предрассудки, папаша! Ну ладно, пойду с кем-нибудь, только не с братом!

Итак, на сей раз приехала труппа Царды-Кветенского.

— Чем безобразней фамилия, тем звучней псевдоним, — иронически говорили гимназисты.

7

В небольшой и бедной труппе Царды не было «примы». Кое-какие шансы были, пожалуй, только у Цилки Гойеровой. В нее-то и влюбился Густав, да как!

Но Цилка уклонялась от его больших медвежьих рук и вздрагивала, словно в испуге, хотя Густав касался ее очень нежно. Актриса отворачивалась от него, он не отставал, являя пример полной преданности: старался встретиться с ней взглядом, в антрактах торчал рядом за ветхими кулисами, подавал Цилке все, что нужно, — роль, пудру, пальто, бумажные цветы, стакан воды.

Казалось, на лице Густава, кроме большого носа, была лишь пара широко раскрытых глаз, которыми он пожирал ее.

После спектакля она уходила с мужчинами в ресторан. Густав страдал, видя ее в компании случайных поклонников.

В конце концов она сжалилась и уделила ему часок своего драгоценного времени.

Труппа не пробыла в Ранькове и половины намеченного срока, хотя в ее репертуаре были очень неплохие пьесы. Или, быть может, именно поэтому? Пятница — тяжелый день, в пятницу они уехали из Ранькова.

Шел мелкий дождь.

Густав ждал на окраине города и кинулся к бричке, где среди ящиков, как королева, восседала Цилка. Он улыбался ей и просил не забывать. Она тоже улыбнулась, но ничего не обещала.

Повозки проехали мимо живодерни, что стояла у тракта, под холмом. Лошади ускорили шаг, вскидывая головы и фыркая, их тревожил густой запах костей и жира, исходивший от этого строеньица. Повозки стали подыматься в гору. Казалось, лошади везут бог весть какой тяжелый груз.

Когда бричка достигла вершины холма, возница вскочил на козлы и подстегнул лошадей, Густав остался позади. С болью и тоской в душе он повернул обратно.

С холма над живодерней городишко был похож на старика, отдыхающего после тяжелого трудового дня. Старик жевал ломоть хлеба и вспоминал давние времена, когда перед ним были настежь открыты ворота в безбрежный мир.

Дома Густав уселся на диван, уже давно утративший пристойный вид, подпер голову руками и стал думать о том, как несправедлив к нему мир. На полу лежал громадный узел грязного белья, которое Густав собирал по домам и раз в неделю отвозил в Прагу, потому что там стирали и гладили лучше, чем в Ранькове.

Молодой человек пнул белье ногой, словно мстя ему за свой удел, за жалкое занятие, которым трудно было даже прокормиться. Пиная узел, Густав представил себе, что лупит в толстое брюхо нового бургомистра, торговца Закупского, недавно избранного не за ум, а за представительный вид, который ему придавала седая козлиная бородка.

Как ненавидел его Густав в эту минуту, хотя бургомистр никогда его и словом не обидел! Но сейчас он олицетворял для Густава всю городскую обывательщину, всю вздорность, лицемерие и злословие, изо дня в день окружавшие его подобно грязным лужам.

Он выл, стонал, валяясь на неприбранной постели, и думал о том, как уже далеко отсюда красавица Цилка Гойерова, лучшая актриса труппы Царды-Кветенского. Ради нее он сбрил пышные усы, старался быть похожим на актера и найти путь к ее сердцу. Вспоминались горячие мгновения, которые она подарила ему скорее по прихоти, чем из чувства... она отворачивалась, уклонялась от его поцелуев!

«Ах, если бы мне дали сыграть Гамлета! Я показал бы всему миру, какой я актер! — думал Густав. — Я играл бы Гамлета, а Цилка... Да, да, только артистические души близки по-настоящему и во всем понимают друг друга».

Но гастролеры не играли «Гамлета», и Густаву, с детства мечтавшему о сцене, оставалось прыгать на подмостках в амплуа статиста. Немногочисленная публика смеялась, глядя на него, школьники на галерке свистели, а Густав, озлившись, стал со сцены бранить зрителей за то, что они не уважают искусства. Директор труппы испугался, что их репутация пострадает, и поспешил увести несчастного статиста за кулисы. Ах, какая обида, какой срам, и зачем только он сорвался и навредил себе в глазах Цилки... Не сдержался, сорвался, проиграл...

А что он, собственно, потерял? Он и прежде не был счастлив. Человек не потерял самого главного, пока у него есть жизнь. Не надо отчаиваться из-за пустяков. Сегодня над ним смеялись, а завтра забудут об этом, а если и нет, не все ли равно?

Осенью на Балканах вспыхнула война, встревожившая всю Европу. Особенно она взволновала славянские народы Габсбургской империи. Еще бы, сербы, болгары, черногорцы и греки свергли турецкое феодальное владычество и освободили своих братьев по крови.

В Ранькове, как и всюду в Чехии, большинство жителей с сочувствием следило за продвижением освободительных войск, чехи собирали пожертвования на раненых, пели запрещенные сербские и болгарские боевые песни и демонстративно праздновали их победы.

Окружному начальнику Гейде приходилось нелегко.