Пламя и ветер

Эвжен уехал в турне. На нем были изрядно поношенные лаковые ботинки и потертый котелок, который дал ему отец. «Смело вперед, на схватку с жизнью!» — думал он. С ним было его оружие — скрипка в коричневом футляре, звуки которой веселят сердца людей.

Ярослав лежал уже неделю. Родители с раннего утра везли на базар фрукты, а он оставался один. Ярослав ненавидел это одиночество, его раздражал вид потолка и перины, под тяжестью которой он потел, раздражал запах сырости в затхлом углу, где стояла кровать. Он пытался заниматься, но буквы расплывались, и у него рябило в глазах. Юноша откладывал книгу и лежал, тупо уставясь в пустоту. Иногда, однако, он мог писать, и писал с трудом, с мукой, но — и с радостным удовлетворением.

Через неделю Ярославу полегчало, он встал и с книгами под мышкой побрел в гимназию. Сидя за партой и глядя на доску, он думал о том, что совершит нечто значительное, великое. Покушение, может быть? Нечто, что потрясет мир до основания! Подвиг! Какой же?

Он отплатит человечеству за все свои мучения, за свою ненависть и свою любовь!

— Вондрушка, я к вам обращаюсь!

Ярослав спохватился и встал.

— Вы невнимательны. Садитесь.

Преподаватель Цукрарж сделал пометку в маленькой черной тетрадке и вызвал другого ученика.

Вондрушка сел. Глядя в окно, на грязно-серое небо, он думал: «Совершу подвиг, удивлю весь мир!»

Его снова стал душить кашель, казалось, бедный юноша отдаст богу душу.

— Вондрушка, Вондрушка! — Учитель с озабоченным видом погрозил ему пальцем. — Чтобы вы не думали, что я обижаю вас, я вычеркну это замечание. Но вам надо сходить к доктору.

— Э-э, все равно! — ответил Ярослав, побагровев от кашля. Он сел, и лицо его было хмуро.

— Ну, если так, пусть отметочка останется! — резюмировал учитель.

За окном был пасмурный день, Вондрушка, с виду равнодушно, глядел в окно, рядом с которым была его парта, и думал:

«Еще увидите, как разнесу вас всех в пух и прах!»

Ему казалось, что вся мировая скорбь скопилась в его сердце, оно словно сжалось в кулак и грозит ненавистным недругам.

Медленным, нетвердым шагом шел Ярослав из школы. Мысль о подвиге точила его, как червь. Он свернул в улицу, где была мастерская Роудного, и вошел туда, даже не оглядываясь, не беспокоясь о том, заметил ли кто-нибудь, что он идет к человеку, общение с которым было запрещено гимназистам.

— Дайте мне почитать книгу по истории русской революции, товарищ Антонин.

— Наша партия еще не издала такой книги, — сказал портной, хмуря лоб. — Но, надеюсь, вскоре издаст. Она нужна нам как воздух. Русские! К сожалению, мы не такие, как они. Русская интеллигенция идет на заводы учить рабочих грамоте. Русский революционер выучится столярному делу, а потом чинит пол в царском Дворце и готовит взрыв... Нет у нас книги по истории русской революции. А если бы и была, сдается мне, толку от этого было б мало!

— Вот тут что-то интересное, — сказал Вондрушка, снимая с полки «Гапона» Рутенберга. — Дайте мне ее почитать, товарищ. — Он с интересом перелистал книгу. — Именно это я и хотел, такая книжка мне очень нужна. — Дрожащими пальцами он держал брошюрку.

— Я дам ее тебе почитать, только читай с умом. И запомни, что мы, социалисты, говорим друг другу «ты».

— Я знаю, товарищ, — вздохнул Ярослав, — но я ведь не социал-демократ. Хлум мне давал запрещенные «Речи мятежника» Кропоткина... я... я анархист!

— Ладно, ладно, парень! Хлум тоже не совсем наш. Но мы все объединимся, когда у вас пройдут романтические увлечения юности.

Вошел Густав с пачкой прочитанных газет под мышкой, бросил их на диван и, пожав обоим руки, ушел.

— Мужественный человек, — сказал после его ухода Роудный. — Без предрассудков и с великой любовью к людям и нашему делу.

— Я тоже хочу быть мужественным и помогать человечеству, — хмуро сказал Ярослав и, сунув «Гапона» между учебников, вышел на улицу.

«Плохо он выглядит», — подумал портной, садясь за швейную машину. Но недолго пришлось ему работать. В мастерскую снова ворвался Густав Розенгейм с каким-то незнакомцем, которого Густав представил, как участника гастрольной труппы Царды-Кветенского-младшего, вскоре прибывающей в Раньков. Товарищ Заичек хочет поговорить с главой местной социал-демократической организации о содействии труппе, которая намерена сыграть здесь драму Максима Горького «На дне».

Оказалось, впрочем, что Густав фантазировал: в репертуаре труппы этой пьесы не было. Ее пришлось бы заново репетировать да еще пополнить труппу новыми силами.

6