Пламя и ветер

— Тише! — попросил он. — Нас могут услышать. — Он уже не плакал и сидел подавленный, руки его, лежавшие на старом бревне, были похожи на старческие, подбородок совсем отвис, словно отвалился, нос стал еще заметнее.

— Вы правы, нас могут услышать, — смягчился Хлум, но тотчас прибавил: — И вы бы осрамились: говорить о самоубийстве и не совершить его! Вы что же, хотели повеситься?

— Застрелиться. У меня есть револьвер.

— Давайте-ка его сюда!

Пухольд виновато вынул маленький блестящий револьвер и покорно подал его Хлуму. Тот с усмешкой сунул оружие в карман.

— А теперь возьмите себя в руки, сударь, и скажите мне, из-за чего вы решили стреляться. Несчастная любовь?

Пухольд признался во всем.

Петр отступил немного и, глядя в сторону, заговорил вялым голосом, как актер, читающий неинтересную роль:

— Пшибышевский советует самоубийцам вешаться. Во время агонии самоубийца, мол, слышит музыку и испытывает сексуальное наслаждение. Это, наверно, недурно. В вашем случае веревка — самое доступное средство. Ну, а я вам говорю: идите лечиться, олух вы этакий!

Пухольд замахал было руками, но Хлум уже шагал прочь.

Вода на плотине шумела, лес сверкал в солнечных лучах, в лесу пели девушки.

В сотне шагов, среди молодой зелени деревьев, виднелась безмолвная мельница, — было воскресенье, праздничный день. Рядом на лужайке гуляли работники с мельницы, вдыхая весенний чистый воздух легкими, за неделю пропитавшимися мучной пылью.

Невдалеке хлопнул выстрел, словно кто-то ударил в ладоши, за ним другой. Подросток Вацлавичек, ученик мельника, кинулся посмотреть, в чем дело. Звук выстрела притягивал подростка, как магнит. Но он никого не нашел и вернулся разочарованный.

«Кто бы это мог стрелять?» — не выходило у него из головы.

Он слышал когда-то историю о том, что здесь, в лесу, застрелились влюбленные, и надеялся увидеть что-нибудь подобное. И вот — ничего! Верно, просто какой-то браконьер забрел сюда.

Выстрелив два раза, Петр швырнул револьвер в воду.

Немного погодя он встретил в лесу старого Иогана Обртела, которого знал, еще когда они жили с отцом на подгорской мельнице. Иоган шел медленно, тяжело опирался на палку, на боку у него болталась рыжая кожаная солдатская сумка, доставшаяся ему от какого-то австрийского вояки, вся потертая и облезлая, видно побывавшая на войне 1866 года.

Перепрыгивая по камням, Петр вышел навстречу старику. Тот остановился и, приложив к плечу суковатую палку, сделал вид, что прицеливается из ружья.

— Пиф, паф! — захохотал он. — Убил я тебя, а?

— Обртел, до чего я рад вас видеть! Как живете, Обртел?

С какой-то особенной радостью Петр повторял имя «Обртел».

Покрытое мелкими жилками, обросшее жесткой седой щетиной, лицо старика было добродушно, в узеньких голубых глазках светилось довольство.

— Обртел я был, Обртелом и остался, — весело ответил он.

— А я Петр, сын пекаря с подгорской мельницы. Не помните меня? Зимой вы ночевали у нас, спали на печи.

— Не помню. Твоего отца немного помню. А мельницу скоро сровняют с землей, там вырастет лес. Что ни загребет в свои руки эрцгерцог, все пускает под лес. Ему бы всю Чехию превратить в заповедник да охотиться там. Как Паар в Бехини. Красный зверь и кабаны Габсбургам да Паарам милее, чем чешская земля. Что им Чехия! Дал бы мне господь бог в руки гром небесный, уж я бы с ними разделался!

Он смотрел мимо Петра, на молодые березки, елки и лиственницы, что росли вокруг. Пахло сыростью и грибами.

— А я думал, что вы где-нибудь прочно обосновались, Обртел.

— Ха! — отозвался старик. — Удивляюсь, парень, как ты подумал это, коли меня знаешь! Я всю жизнь хожу, сам видишь. Хожу да хожу. А когда не будет сил ходить, лягу и помру. Тело в землю сырую положат, а душа улетит на небо. Не веришь? Говорю тебе, так и будет. Господь бог любит раскаявшихся грешников. Ему грешники милее, чем безгрешные сопляки. Я нагрешил, а теперь каюсь. Не потрачу гроша лишнего, потому что у меня его нет. Хожу по свету, наверное, уже всю землю кругом обошел. А как стану наконец у райских ворот, святой Петр увидит меня, возьмет под козырек, подаст мне руку и скажет: «Брат Обртел, долго мы тебя ждали, добро пожаловать». А коль спросит меня, чего я хочу, я отвечу: ходить! Ходить, как и на этом свете. Ежели не ходить, так мне в раю и делать нечего, особливо если там велят молиться. Тогда уж лучше в пекло.

Он попрощался и пошел дальше.

«Походка у него отяжелела, — подумал Петр. — А в остальном он совсем не изменился за эти годы».