Пламя и ветер

— Я говорил со Схованеком. Он стесняется, мол, еще не так давно были похороны, ты еще слишком подавлена горем. По-моему, он тебя любит, а землемер — неплохая партия, согласись, — прибавил Рудольф, повысив голос. — А вы, Амалия, будете до конца служить у нас.

Амалия гордо выпрямилась и смахнула слезу умиления.

В старом саду было тихо. Все утро шел дождь, потом небо прояснилось, капли радугой засверкали на деревьях и в траве.

Клара сорвала гвоздику и приколола ее к груди. Прага! Это слово волновало ее, она произнесла его несколько раз вслух, и в ее воображении встали красивые улицы, витрины, шум большого города. Потом ей представилось, как Схованек стоит перед ней, и она спрашивает: «Арношт, ты мой любимый? Ты мой муж?» Но тень не отвечала.

У соседей заиграли на пианино, послышался звук скрипки.

Верная наша любовь...

Клара горько усмехнулась.

— Знаем мы эту верную любовь. Хорошо знаем!

Ах, этот городишко Раньков! Запрись от него на семь замков, отгородись четырьмя стенами, все равно он проникнет в тебя, заполнит все твое существо. Я зажмуриваюсь, чтобы не видеть тебя, Раньков, но от тебя не скроешься, ты докучлив, как насекомое, ты ползаешь по мне, так что все тело зудит. От тебя не избавишься, не сбежишь, ты вездесущ, как бог.

Через забор заглянула соседка Ганзликова.

— Ваши куры нам разрыли все грядки, барышня! — взвизгнула она. — Пошлите кого-нибудь за ними, не то я прибью их!..

Прежде Клара пренебрежительно усмехнулась бы и пожала плечами: куры были папины, ей-то что? Но теперь другое дело, нынче хозяин Рудольф.

— Сейчас я приду за ними, спасибо, что сказали. Извините, если они вам склевали что-нибудь. Пошлите сюда ваших детей, я им за это нарву смородины.

— Не надо, не надо. Я этих тварей перекину обратно через забор, чтобы вам не ходить кругом, — сразу смягчилась соседка, и ее всклокоченная голова исчезла.

Ах, Клара, Клара, красавица, гордость окружного городка, как ты была неподражаемо высокомерна, а теперь тебя потянуло к смирению, к тихой жизни!

В кустах смородины пела птичка. Кларе чудился голос отца: «Где ты мой цветочек, моя звездочка на темном небе?»

Птичка пела так сладко, ее пение пробуждало в душе Клары воспоминание об отце, жалость к нему, жалость к самой себе. Надо поскорей выходить замуж... Ей вспомнилось, как она пугала папочку —«вот выйду замуж», а сама еще совсем не была готова к этому, на уме у нее были развлечения, прогулки, не хотелось принадлежать одному человеку.

Сердце Клары сжималось от тоски по отцу. Тщетно она старалась утешить себя мыслью о том, что он был уже стар. Сердце ныло и от жалости к себе, к жестокому жизненному закону: дочь солидного мещанина должна выйти замуж! Ах, сбежать бы от всего этого! Но как прокормиться? Ведь она ничего, ровно ничего не умеет, разве что немного бренчать на пианино, а этого так мало в жизни, все равно что ничего!

Птичья песня вдруг разом умолкла, сладкоголосая певунья улетела... Клара задумалась о Петре. Нет, этот человек никогда не будет легко относиться к любви, не будет смотреть на любовь как на игрушку, которую можно отложить в сторону и забыть о ней.

Для одних людей, легкомысленных и циничных, как Санин, любовь только игра. Для других она вопрос жизни и смерти, например, для этого, как: его... ну тот, с возком и тощими собаками. Тряпичник Банич!

Глава шестнадцатая

1

Петр сидел у Густава, и тот разглагольствовал:

— Все ясно: надо построить новый мир! — Он закашлялся. — Я знаю, как это сделать!

Его длинный нос казался клювом хищной птицы, который резко раскрывался, чтобы схватить динамит и тотчас исторгнуть его в виде пылающего слова.

Из комнатушки Густава, оклеенной фотографиями, мир казался маленьким, злым и грязным, как куча отбросов, ничтожным и сварливым, как Раньков.

— Построить новый мир, ладно. Но прежде нужно сломать старый, — серьезно сказал Петр. — Откуда же начать и как? До чего ты смешон, Густав! Оба мы смешны.

— Нет! — Густав вскочил с места.

Друзья поглядели друг на друга так, словно увиделись впервые.

— Чего только у меня нет, — начал Густав, указывая на фотографии. — Это мой мир, не тот, что там, за окном, где мной помыкают, считают ничтожным человеком и дурачком, я знаю. Каждая картинка здесь — это моя мечта, частичка моего счастья. Я хотел бы, чтобы каждый был так счастлив, как я. Я засыпаю с улыбкой и встаю с песней. Иногда меня буквально переполняет счастье. Несчастен я, черт возьми, только когда вспоминаю, что многие люди страдают, потому что не нашли верного пути и мешают нам показать этот путь другим несчастным. Между жизнью и мечтой поставлена стена! Роудный говорит: мы еще дождемся счастливой жизни. Да, но она наступит, быть может, через полсотни лет. Кому охота ждать так долго? Разве я проживу пятьдесят лет?

— Угостил бы ты лучше чаем, Густав! Хорошее дело — посидеть за чайком, побеседовать. На русский лад, на польский и на наш.