Пламя и ветер

— И все же мы и до кожевенного доберемся! — убежденно воскликнул Роудный. — Первого мая повесим красный флаг на самой верхушке трубы, пусть фабрикант побесится. Товарищи в Лейпциге однажды выкинули такую штуку, и через год все рабочие были за социал-демократию.

— А что — и мы так сделаем! — загорелся Ваверка. Не я буду, если не сделаем! — И он хитро улыбнулся.

Петр был мрачен.

— Человек должен верить в успех дела, за которое берется, — заговорил Роудный, прохаживаясь по комнате. — Вот взять последние двадцать лет — яснее ясного, что трудностей стало меньше, все старое отживает, рушится, передовые идеи побеждают, социализм расправляет крылья. Раскрепощение человечества близится семимильными шагами.

— Верно, верно, — кивал кожевник.

Ветер ударил в застекленную дверь лавчонки. Петру он показался подходящим аккомпанементом к этому разговору энтузиастов.

— Не верю я в успех такой обособленной стачки. Нам поможет только всеобщая забастовка. Забастовка всех рабочих нашей прогнившей империи, — сказал Петр.

— Отдельные стачки тоже полезны, — прервал его Роудный. — Всеобщая стачка... о-о, я понимаю, что бы это значило! Но мы еще не настолько сильны. Ведь не все рабочие за социал-демократию. Неорганизованных рабочих надо еще привлекать, а местная забастовка дает для этого возможности.

Но стачка пекарей не долго нарушала сонный покой Ранькова, она кончилась раньше, чем предполагали ее организаторы. Когорта старых верных работяг, привыкших слушаться хозяев и терпеть вечную нужду, осталась верна нанимателям и спасла хлебные печи от простоя, а обывателей городка — от пустоты желудков.

Булочник Зих хладнокровно взобрался на козлы своей телеги, груженной товаром, крикнул: — Ну, с богом!

Стегнул коня и отправился в обычный объезд покупателей. Нескладная деревня Хлебнички была конечным пунктом его маршрута, как вчера, как шесть лет назад, когда Зих впервые появился там, обходительными речами вербуя покупателей, подобный рыболову с тучной приманкой на удочке.

— Пусть бастует, кто хочет, — сказал он. — Мы с женой да с отцом и сами управимся. А кто не работает, тот не ест. — И, вынув трубку изо рта, он гордо сплюнул в знак силы и уверенности в себе.

Собрание забастовщиков в трактире «У Карла Четвертого» прошло без энтузиазма, на который надеялся Роудный, и уже через два дня хмурые забастовщики вернулись к печам, подобно незадачливым аргонавтам, тщетно искавшим золотое руно. Многим из них хозяева вручили рабочие книжки, и пекари, собрав свои пожитки, ушли, откуда пришли. Их проводили, всплакнув, лишь служанки, которых они, бывало, тискали между первой и второй выпечкой. И снова в Ранькове стало тихо. Окружной начальник Гейда удовлетворенно сложил руки на животе, вертя большими пальцами, а Роудный на общем собрании своих единомышленников был вынужден долго объяснять причину поражения третьей забастовки.

Время опять словно остановилось в Ранькове, казалось, ничто там не двигалось, кроме разве телег на разбитых дорогах. Духовная жвачка, которую жевали раньковчане вчера, была их отрадой и сегодня.

Антонин Роудный сначала приуныл. Провал стачки смутил его, омрачил перспективы. Но постепенно он приходил в себя, вспоминая былой опыт, собирая его по крохам, словно лоскутки из-под своей швейной машины. С верой и надеждой размышлял он о том, что все же когда-нибудь мир будет устроен справедливо.

Перебирая в памяти события своей жизни, Роудный удовлетворенно кивал головой и мысленно говорил себе: да, ты правильно поступал, Антонин, именно этим путем нужно было идти, никаким иным. Ты хорошо бился и, даст бог, будешь биться еще лучше.

Сухощавый портной потрогал вислые усы, разогнул спину, отложил работу и прошелся по комнате, такой низкой, что его голова почти касалась потолка.

— Антонин, — продолжал он, — ты правильно поступаешь. Ты первый принес сюда, в это захолустье, семена разума и новых идей. Они взошли, и эти всходы окрепли. Они не слабенькое дитя, а зрелый муж с молотом в мускулистых руках! Придет день, угнетенные поднимутся, сбросят капиталистическое ярмо и завоюют новый строй — свободу, равенство и братство! То, чего не добились парижские коммунары, которых предали, бросили на произвол судьбы, расстреляли, — создадим мы все, сообща. Немецкие, австрийские, чешские, французские, польские рабочие — вся Европа! Да, всеобщая забастовка будет! Она грянет, как буря!

В размышлении он остановился у окна. За окном виднелся жалкий грязный дворик, по которому ходили пестрые куры, тянулся голый косогор и еврейское кладбище.

Роудный наклонился, чтобы лучше видеть... Не этот заброшенный пустырь там, за окном, а то, что представлялось его воображению, — ликующие толпы с красными знаменами, а где-то вдали — отголоски последних выстрелов. Люди пели:

Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!..

Эти строки всегда волновали его. Портной потер лоб, видение исчезло.