Пламя и ветер

— Ты Обломов, — сразу утихомирившись, засмеялся Густав и разжег старую спиртовку. — Ладно, будет тебе чай. Правда, остались у меня какие-то крошки вместо чая. Трава. В общем, чай по-нашему, — сказал он, роясь па полке.

Но беседа не вязалась, не помог даже чай.

Густав сидел хмурый, мысль его словно бы плелась по бесконечной дороге, где царила стужа и гулял пронизывающий ветер.

— Да что с тобой? — спросил наконец Петр. — Скажи мне, что с тобой сталось?

— А в чем дело?

Нет, решительно с ним невозможно разговаривать! Петр выпил чашку чаю и ушел.

От Густава до Роудного рукой подать. Если не побывать у обоих, день, можно сказать, не закончен. Петр вошел, как раз когда портной зажигал керосиновую лампу. Усевшись на диван под портретами Маркса, Лассаля и картиной «Ян Гус перед судом Констанцского собора», Петр продекламировал с театральным пафосом:

— Беда тем, кто не бодрствует у огня. Но ты, товарищ, бодрствуешь, и наши сердца спокойны, мы в безопасности.

Портной испытующе взглянул на гостя и сказал только:

— Добро пожаловать! — И снова погрузился в чтение газеты «Право лиду», потом стал читать ее вслух.

В неприбранной холостяцкой комнате было жарко, даже душно, но Петр чувствовал себя здесь уютно, как нигде.

Он глядел на спокойные черты читающего Роудного и думал: «Какое удивительно умиротворенное лицо!»

В сознании портного все было словно разложено по полочкам. Мир прогрессирует, человечество движется вперед. Роудный во всем усматривал зерна прогресса, всюду видел надежду на расцвет новой, счастливой жизни простых людей. Каждый день он читал партийную газету «Право лиду», потом «Зарж», а вечерами, если не было собрания, брался за романы Золя.

Была в нем уверенность человека знающего, чего он хочет, человека, умудренного горьким опытом. Со спокойствием независимого труженика взирал он на повседневные события в жизни родного городка, из которого когда-то вышел в мир и немало поколесил по свету.

Дочитав газету, Роудный закурил трубку и, подняв взор к потолку, произнес:

— Давно я хотел спросить тебя, Петр: почему ты не поступишь на работу?

Роудный был человек прямодушный, любивший говорить коротко, и в общем добряк. Сказав это, он, казалось, сам немного смутился, помолчал, откашлялся и прибавил:

— Нам нужны свои люди на важных для партии участках. Самый важный из них — государственный аппарат. Надо, чтобы наши товарищи попадали туда на работу.

— Если ты знаешь о какой-нибудь вакансии, скажи.

Но портной медлил, и Петр заговорил сам:

— Я согласен поступить на любую должность, хотя знаю, что здесь, в Ранькове, трудно чего-нибудь достичь. Вот Франтишек Белина поступил временно переписчиком, только затем, чтобы подработать на время учения. Прошло десять лет, и чем он занимается сейчас? Все тем же! А чем он будет еще через десять лет? По-прежнему писарем. Этот городишко — застойное болото, ты ведь сам знаешь, Мне здесь нет места, я не прижился в Ранькове настолько, чтобы он уделил мне хоть малую толику от своего скудного куска. Я здесь просто не нужен.

— Тогда поезжай учиться, — сердито сказал Роудный.

Хлум усмехнулся и пожал плечами. Под низким потолком тишина распростерла призрачные крылья.

— Пекари будут бастовать, — задумчиво сказал после паузы Роудный. — Мы начнем забастовку в самый подходящий момент, застанем хозяев врасплох и выдвинем требования, на которые они ни за что не согласились бы другое время. Нужна стачка. Только тогда они дадут пекарям прибавку.

— Смотрите, как бы вы опять не проиграли. Владельцы пекарен не пойдут на уступки ни по доброй воле, ни под нажимом. Они люди старого закала, — если понадобится, будут работать сами и не спать хоть семь суток подряд. Их не переупрямишь. Есть у вас стачечный фонд?

— Нет, но мы надеемся, что партия нам поможет. Будем бастовать до тех пор, пока хозяева согласятся на прибавку. Условия труда у пекарей ужасные, ночная работа — это возмутительное явление, в будущем обществе ее запретят законом.

— Я слишком хорошо знаю наших булочников, сам среди них рос и уверен, что вы проиграете стачку, если только не сумеете перехитрить их, — решительно возразил Петр. — Надо бы вам уже знать по опыту, что нельзя начинать забастовку без фонда.

— Лиха беда начало. Это уже третья забастовка пекарей, как говорится, бог троицу любит. Рабочие сами хотят бастовать. Подготовка идет в полной тайне. А уж если мы выиграем эту забастовку... Ты учти, что удачная забастовка — лучшая агитация за рабочие организации, за партию. И за дальнейший прогресс в городе.

— Ладно, — сказал Петр. — От души желаю вам успеха. Но если стачка провалится, это будет тяжелым ударом для нашей организации и для партии.

Вошел Ваверка, рабочий с кожевенной фабрики, впустив струю холодного воздуха. Разговор перешел на другие темы.

— У нас на фабрике ничего не получается, — пожаловался Ваверка. — Сколько ни уговаривай, их не убедишь, язык устанет, а все зря. Хозяин сумел всех связать по рукам и по ногам.