Пламя и ветер

— Он ничего не ответил, только грустно улыбнулся. Говорят, он скитается и пьет. Наверное, ему нужен дружеский совет и поддержка. А кому из нас они не нужны? «Никуда не ходите, идите прямо домой, — повторила Лида совсем мягко и просительно сложила руки. — Прошу вас, Петр. Обещаете мне?

Он горько улыбнулся и промолчал.

Что означало это молчание?

— Бедный мальчик, — произнесла Лида, и на глаза у нее навернулись слезы.

Пошел он домой, послушался ее? Наверное, не послушался и сидит сейчас в распивочной «У Бура»; там, говорят, появилась новая кельнерша. А если он в самом деле пошел в кабак, о ком он там думает, за кого поднимает чашу вина?

Петр Хлум! Лида часто повторяла это имя, оно словно светило ей. Ей хотелось, чтобы Петр наполнил ее душу прекрасной надеждой на совместную жизнь, как наполняют вазу красивыми цветами. С новой силой в ней воскресла давняя тяга к душевным и телесным радостям, и вместе с тем она остро ощущала тщету этого желания.

Словно бы ваза эта стояла у изголовья, но ветер опрокинул ее, вода пролилась и стекает, журча тихо, тихо, не громче, чем шелестит крыльями бабочка. Вода замочила лепестки и тихо каплет на пол. Некому поднять хрупкую вазу, поставить в нее цветы. Сама Лида не может сделать этого, руки ее бессильно повисли вдоль тела.

— Петр Хлум, — снова произносит вслух девушка и повторяет последнюю строфу стихов Хлума, ту самую, что не дала списать даже своей подруге Марте Ержабковой. Эта строфа так волновала Лиду!

Я восславляю грудь Твою,
и наших уст слиянье,
и страсть, которой не таю...
Я с трепетом из чаши пью
пурпурное сиянье.

Торопливо, словно боясь опоздать, Лида вынула из старенького тетиного комода сборник стихов Махара «Здесь бы надо розам цвесть». Из книжки выпал пожелтевший лепесток жасмина. Девушка быстро нагнулась и подняла его. Там же лежал сложенный листок бумаги. Лида еще раз прочитала вслух написанные рукой Петра стихи, которые давно знала на память.

Твой взор, Твоих волос волна, —
красот не знаю краше!
За них я налил дополна
любви златую чашу.
Ты — свет в ночи, Ты — сад в цвету,
Ты — майская денница.
О, не гаси мечту мою,
не дай с дороги сбиться!

И снова, как несколько лет назад, ею овладело очарование этих строк, растрогал собственный голос, и сердце сжалось от волнения и тоски. Она подошла с лампой к зеркалу и внимательно оглядела себя, радуясь своей свежести и прелести. Глаза ее просияли.

Ей вдруг почудились шаги за окном. Занавеска была опущена.

Вот шаги остановились.

Это Петр!

Лида быстро вернулась с лампой к столу и прислушалась.

Тишина.

Если бы это был он!

Тетушки уже нет в живых, а мертвые никому не помогут и не помешают. Покойная тетушка уже не преградит путь к счастью живым Петру и Лиде.

Лида погасила лампу, подняла штору и тихо открыла окно на улицу.

Петра там не было.

— Нет, никогда уже он не скажет: «Ты — свет в ночи, ты — сад в цвету...» Как это грустно!

По унылой, безлюдной улице шли братья Рейголовы — руки в карманах, сигаретки в зубах.

Они прошли под скудным светом уличного фонаря и покосились на открытое окно молодой учительницы, остановились на минуту, многозначительно присвистнули и снова исчезли во тьме.

Лида торопливо закрыла окно и опустила штору.

Наверняка братья Рейголовы — те самые хулиганы, что уже не раз пугали ее ночным стуком в окно. Лида обычно открывала и спрашивала, кто там и чего надо. Пусть видят, что она не боится.

«Братья Рейголовы...» — подумала Лида. Для чего вообще живут на свете эти негодяи? Видно, только для того‚ чтобы позорить Раньков. А Лиде так хотелось, чтобы репутация Ранькова была чистой, чтобы ее родной город был свободен от пороков.

Видя в кругу света лица обоих братьев, красивые и мужественные, с поджатыми губами и холодно любопытствующим взглядом, который словно раздевал ее, Лида поежилась, как будто по ее телу ползало противное насекомое.

В темноте она стала на ощупь раздеваться. Было еще не поздно, но эта улица ложилась спать раньше других: в десятом часу здесь стояла тишина, как на других улицах в полночь.

Лида грезила, лежа с открытыми глазами, как и прежде, когда ее переполняли счастье или горе. Снова рядом с ней Петр Хлум. Его глаза и губы безмолвны. Пылкий и ласковый когда-то, он холоден и безжалостен сейчас.

Я восславляю грудь Твою
и наших уст слиянье...

Зачем же ты писал эти слова, жестокий?

Если ты не придешь завтра или послезавтра встретить меня из школы, я уничтожу твои стихи, выброшу их из головы, сожгу в пламени свечи и пепел рассею по ветру... ты, жестокий!

Так она и сделала через неделю, но позабыть эти стихи не смогла, ветер не унес их слов, они снова звучали, как флейта в майской роще.